Василий Бочарников - Тропинка к дому

И опять продолжались их игривые полеты.

Вдосталь выкупавшись в речке Покше, мы лежали на песке, и солнце обжигало наши плечи, спины, ноги; песок, просыхая, осыпался, приятно щекоча кожу. Было тихо, лишь на взгорье шелестела листвой осина да время от времени в прибрежном леске резко, тревожно вскрикивал дятел: «влип-влип… влип-влип», словно бы и на самом деле он влип в какую-то неприятную лесную историю. В прогретом воздухе витали запахи лугового сена, спелой, томленой земляники, ивовых листьев, речной воды.

Лень было двигаться, разговаривать, и только изредка кто-то хлопал себя по руке или ноге, сшибая паута.

И вдруг вся полуголая ребятня, как по команде, очнулась, насторожилась. Кто-то крепко и красиво бил и бил по земле, и она откликалась охотно, желанно, дразняще. Удивительней всего было то, что этот четкий топот близился, надвигался на нас, пока кто-то не вскричал восторженно:

— Да это же ко-онь! Конь!!!

Вся ребячья ватага разом вскочила и замерла в ожидании необыкновенного.

Ошибки не было: из-за ольхового островка разом показался конь, крупный, гнедой, с лоснящейся на солнце гладкой шерстью, голова его была игриво приподнята, будто он сознавал, что красив, и вовсю старался показать себя; на коне до обидного просто, без кавалерийской выправки, сидел пожилой пастух Стожаров, босые ноги его болтались пониже округлых конских боков.

Седок направил коня к нам. Спешился. Поздоровался. И хриплым голосом попросил:

— Ребятки, искупайте моего коня и нацедите баклагу ключевой водицей.

— Будет выполнено! — опередив всех, твердо отчеканил Витька Водовозов, из рук в руки приняв поводья, по-командирски распорядился: — Сереж, Аленка, на ключ!

Пастух боязливо забрел в реку и ополаскивал лицо, грудь, вскрикивал: «Студена. Ой, студена Покша… Как только вы терпите».

Конь легонько толкнул Витяя в плечо. Новый, юный, счастливый его хозяин без подсказа понял: завел в реку, разнуздал, дозволил напиться. Конь пил шумно, жадно и долго. С его губ, когда он отрывался передохнуть, в речку падали золотистые капли. Потревоженная вода успокаивалась и снова превращалась в зеркало, которое отражало и огромного коня, и Витьку, и небо…

Витек терпеливо ждал, потом закинул поводья на шею коню, отступил в сторону от него и, сложив ладони ковшиком, плеснул на коня. Легкая дрожь пробежала по всему могучему корпусу; тут вся ребятня мигом оказалась в речке, и на коня обрушились потоки воды. Он стоял смирно, весь сверкающий и загадочный, купание нравилось ему. Ребята вскрикивали, пуще старались, не забывая при этом и себя, окунались с головой, поливали друг дружку… Так прошло несколько минут, пока Витек не хлопнул коня по боку и не очутился у него на спине.

— Вперед, Лютик! Вперед! — ударил пятками в бока, уцепился за гриву, конь качнулся и, как огромная груженая лодка, медленно, осторожно поплыл. Только голова, грива и хвост были наверху, и непонятно, как Витек умудрялся сидеть на коне да еще и управлять им.

Конь обвыкся и уверенно переплыл речку, тогда Витек завернул его. Конь плыл к нам, и ребята встречали его ликованием. Качнув на берег волну, Лютик с ходу выскочил на берег, сильно отряхнулся и резво, трубно заржал. Река далеко и долго несла его голос вверх и вниз.

Все ребята глядели на коня, любовались им.

Со вчерашнего полдня на землю насунулась угрюмая, давящая пасмурь, перед дождем посвежело, но дождя все не было, он копился долго и нудно. Лишь наутро над затихшей деревней забушевала гроза: тяжкими толчками бил и раскатывался гром, и не успевал затихнуть один залп, как вдогон ему обвалисто ахал новый, грозно высверкивались молнии. Земля содрогалась. И тут принялся шквальный дождь, лил с таким щедрым напором, что думалось, быть новому потопу.

Лишь часа два спустя о шиферную крышу разбилась последняя дождинка. Я вышел на крыльцо. Уже началось утро. В природе все стронулось с обычных устоев, смешалось, утратило очертания и краски и погрузилось в тревожную тишину…

Кто же теперь разберется в этом неистовом мятеже и восстановит прежнюю изначальность всего-всего, кто сможет осуществить сближение земли и неба, чтобы мы могли встретить новый день без тревоги? Кому под силу подобный подвиг?..

Взошло солнце, и все вернулось, как было.

Солнце проникало всюду: в леса, в речную долину, в поля, в окна домов, в чаши цветов, в глубины речных омутов, все озаряя, высвечивая, грея. Жизнь обретала свою полноту и свой обычный настрой; и свою красоту. Так скоро и просто случилось это, что не все и заметят великую и добрую работу светила и примут как должное: так было, так должно быть. А солнце? Оно ничуть не разобидится на людскую слепоту и равнодушие. Для него главное — честно исполнить свою работу.

Мир менялся и хорошел на глазах. Вот опять в лесном колокольчике отразилось теплое летнее небо, а ромашка улыбалась, как белозубая девушка. На траве загорелась, засверкала роса, бодро зацокал дрозд на черемухе, а за речкой Покшей в лозняке иволга подала голос, объявила всем: «Можно жить… Можно жить».

Видеть ржаное поле всегда отрадно… Вот оно растеклось от самой засиненной кромки леса по всему изволоку, светло-желтое, прокаленное солнцем, зыбко-отзывчивое даже малому ветерку, с подсушенными колосьями, уже изливающими всесильный, добрый запах хлеба.

Все случайное, лишнее вдруг само собой отходит на задний план или вовсе улетучивается перед спокойным ликом этого поля, и становится понятным: тут главная сила жизни. Так было. Так есть. Так будет. Ведь мы наследники своих дедов и отцов. Каждый из нас по-своему что-то должен этому ржаному полю, чем-то обязан ему, и забывать этого нельзя, хотя оно и терпеливо, и необидчиво, и этим похоже на наших матерей. Ржаное поле ждет твоего поклона. Ждет…

Над полем беспредельный солнечный простор и тот покой летнего дня, в который входишь одним, а выходишь другим — обновленным, с крепкой уверенностью жить, работать, надеяться. Даже вот эта белая бабочка, то поднимающаяся над колосьями, то как бы проваливающаяся, кажется, поняла всю важность своего дерзкого полета и тоже кланяется живым колосьям. А коршун, распахнув крылья, не перебирая и не шевеля ими, ходит круг за кругом в самой глуби поднебесья, дозорно-строго неся свою вахту.

Тихо. Даже у перепелки пересохло горлышко, и она уже не оповещает всех: «пить пойду». Неожиданно на мою тропинку из ржаной чащобы выпутался зайчишка — серый комышек с солнечными крапинками, удивленно вздыбил уши, словно выказав этим досаду: «Чего стоит полчаса, пройти не даст», — и живо катнулся по тропе, но в обратную от меня сторону.