Николай Зарудный - На белом свете. Уран

Эти слова особенно повлияли на Олега, так как свою должность он любил больше всего, кроме, конечно, Марийки Багряной, на которой собирался жениться.

— Ладно, — сказал Олег и, исполненный решимости, пошел в мастерскую к отцу.

Никодим Дынька не чаял души в своем единственном сыне. Еще бы! Сын — секретарь сельсовета. Это была высота, какой еще никто не достигал в славном роду Никодима Дыньки. Но ни гордости своей, ни любви к сыну Никодим ничем не выказывал — стыдился. Единственное, что разрешал он себе, — это достать из ящика протоколы, которые Олег приносил домой для переписки, показать их соседям.

— Оце так пишет! — Глаза Никодима сияли. — Видите? Рядочки как шнурочки, и каждая буква свой фасон имеет… Вот возьми букву «П». Две закорючки и перекладинка. А вы посмотрите, как он завернул!

Самый торжественный и самый страшный день для Никодима был день выборов депутатов сельсовета. Все же голосовали за его сына тайно. А что, если вычеркнут? Может, кому не угодил или слово грубое сказал?

Задолго до выборов Дынька становился таким добрым, хоть к болячке его прикладывай. Не то что зла никому не делал, но грубого слова не слыхали от него. Выборы в сельсовет чудодейственно влияли и на Теклю, мать Олега, хотя для нее было настоящей мукой прожить день и ни с кем не поссориться. Текля во время предвыборной кампании становилась ангелом во плоти. Она мирилась с соседями, божилась, крестилась и проклинала себя на чем белый свет стоит за то, что кого-то когда-то обидела.

— Чтоб я, сестра, до воскресенья не дожила, чтоб я внуков не дождалась, чтобы моя корова доиться перестала, если слово плохое скажу… Пусть меня гром среди поля ударит, если я кому зла желаю…

После таких заверений сердца соседей размягчались, и Текля уже с меньшим страхом ожидала результатов голосования.

На избирательный участок они приходили с Никодимом первыми. Никодим заглядывал в кабину, убеждался, что в бюллетене имя сына напечатано правильно, брал карандаш и каждый раз писал лозунг: «Да здравствует блок коммунистов и беспартийных!» — и только тогда опускал бюллетень в урну.

Дынька целый день толкался на избирательном участке, наблюдал, кто заходит в кабину. Олег уже дважды баллотировался в депутаты и всегда избирался единогласно. А Никодим Дынька был на седьмом небе.

Именно на этих высокопатриотических чувствах отца решил сегодня сыграть Олег. И почему раньше не пришла ему эта мысль? Олег знал: если бы мать не устроила ту страшную сцену во время жатвы, Поликарпу жилось бы легче.

Никодим Дынька удивился, увидев сына в мастерской; сюда он приходил разве что с комиссиями по проверке готовности к весне.

— Тату, — без вступления начал Олег, подбирая слова посерьезнее и позаковыристее, — вчера вы еще раз подорвали мою репутацию и авторитет…

— Нет, нет, сынок, я ничего не подрывал… Как встал, так сразу и пошел в клуб, — смахивая с фартука стружки, сказал Никодим.

— В клубе и подорвали…

— Что случилось? Может, мать подорвала, а я нет.

— Зачем вы прогнали Чугая?

— Тю, — облегченно вздохнул Дынька, — я подумал бог знает что… Прогнал потому, что не хочу с ним одно бревно тесать…

— Видите, из-за вас и мне придется подавать в отставку.

— Что? — Тут уж Никодиму не до шуток. — Как в отставку? По какому закону?

— Все говорят, что вы с мамой нарушаете моральный кодекс, а я смотрю на это сквозь пальцы.

Никодим Дынька вспомнил большой плакат о моральном кодексе, который видел в сельсовете, и задумался.

— Я, сын, будто и не нарушаю… Мать больше, — сказал после паузы Никодим, боясь взять на себя вину за будущие неприятности сына.

— Если хотите мне добра, то идите с мамой к Поликарпу и помиритесь.

— Хм, может, пусть мать сама пойдет? — нерешительно предложил Дынька.

— Нет, вдвоем. Сегодня же. А то мой авторитет на волоске держится, а я еще и… жениться хочу.

Неизвестно, что делал бы другой в такой ситуации, но Никодим Дынька еле дождался вечера, чтобы не дать оборваться тому самому волоску, на котором болтался сегодня авторитет сына…

Разговор с сыном Никодим Дынька передал ошарашенной Текле, но намного доходчивее и убедительнее:

— Если мы не помиримся с Поликарпом Чугаем, то нашего Олега сбросят с депутатов как нарушителя Конституции и всех законов…

У Текли на губах присохло несколько десятков проклятий, и она словно подкошенная села на лавку. Никодим, зная свою супругу, воспользовался этой неожиданной тишиной для новой атаки за доброе имя сына:

— Гайворон может собрать всю партийную организацию, и это дойдет до района или до Киева. Напишут об Олеге в газету, и его не только до сельсовета, но и до загса не допустят. Какой же из него депутат, если его родители каждый день нарушают законы?

И Текля, которой легче было лечь в гроб, чем просить Чугая, сдалась.

— Если закон за Чугая, тогда и я не против закона. И в святом писании сказано: прости ближнего своего, и сам прощен будешь…

Утром Поликарп Чугай и Никодим Дынька шли на работу вместе. Платон ежедневно собирал возле клуба всех хлопцев и девчат. Всем нечего было делать в маленьких комнатках яслей, и Светлана Подогретая предложила незанятым разбить клумбы и посадить деревья. Хлопцы привозили из леса молодые сосенки и березки, разбивали аллеи и обсаживали их.

Под столовую яслей отвели самую большую комнату, побелили ее, но девушки были недовольны: очень буднично, никакой красоты. Общий вид портила огромная печка. И Платон подал мысль:

— Облицуем ее кафелем.

— А где достать?

— На ферме.

Коляда был в районе, и всю ответственность взял на себя Макар Подогретый:

— Обойдутся свиньи без кафеля.

Хлопцы стамесками выковыривали белые и синие кафельные плитки из стен, а девчата, нагрев котел воды, отмывали и вытирали их до блеска.

Белым кафелем Иван Лисняк облицевал стены, а на кухне и в умывальнике собирался выстелить пол. Он не слышал, как в комнату вошел Коляда, только увидел его огромные сапоги, когда нагнулся за плиткой.

…Коляда кричал, тыкал в лицо Лисняка кафельной плиткой. Иван не торопясь макнул щепочку в ведерко с краской и написал на печке: «Это же для детей!»

Коляда, махнув рукой, выбежал, затем вызвал к себе Платона — официально, через Горобца. Сидел в своем кресле, будто вылитый из воска, смотрел холодными стеклянными глазами.

— Вы что, хотите с Макаром Подогретым загнать меня в тюрьму? — обреченно спросил он.

— Это в наши планы не входит, Семен Федорович.

— Зачем вы свинарник ободрали?

— Свиньям кафель ни к чему…

— А завтра ты все фермы по камушкам разнесешь, так?

— Нет, фермы не буду, — пообещал Платон.

— Ты знаешь, что я в эти фермы свою душу вложил, знаешь? Сколько в газетах о них писали? — Коляда достал из ящика папку. — Что мне теперь в районе скажут? Доведешь ты меня, Гайворон, до того, как его, до разрыва в сердце… Если бы это не ты придумал, а кто-нибудь другой, то из колхоза выгнал бы, а так запишу тебе выговор…