Яков Ильичёв - Турецкий караван

— А вот Осман мне понравился, — будто в споре сказал Ваня.

— Мне же выпал сегодня господин Рауф — узнать у него, где какие работы, как дорожное дело, как орошение…

— Не показался он тебе? — посочувствовал Ваня.

— Мало сказать! До поту бился с ним. Я старательно готовился, — он ведь шишка, да и говорить будет, предупредили, исключительно на английском. Пришел я, ребята, с переводчиком. Рауф немедленно, как порядочный, принял нас. Но дальше и горе, и смех. Такая беседа, что каждый мой вопрос он буква к букве записывал, потом аккуратно клал перо, долго думал и говорил: «Да». Либо, для перемены: «Нет». Я тогда с просьбой: мол, хотелось бы, господин векиль, несколько свободней. То есть давай, выбирайся на свет. Тогда он стал кружить, жужжать вокруг вопросов, развел такое, что и трем переводчикам не уяснить, даже хорошо поевши. С чернобородым фараоном как-то поговорил — удовольствие. А этот… Контраст…

— Контра, считай, — поддержал Ваня.

Однако ни он, ни Кулага тогда еще не знали, что Рауф — скрытый враг Кемаля, новой Турции, двуличен, заговорщик…

До сих пор были только беседы, слова. Важные, зовущие, но слова. И вот сегодня, в воскресенье, в резиденции Мустафы близ вокзала откроется уже официальная конференция. Она — дело. О ней в конаке говорили с замиранием сердца. Готовилось необычное.

Фрунзе ясно понимал: ангорцы сидели на конференциях, в Лондоне — унижаемые, в Москве — достойные, но не знающие, на что решиться, а здесь, в доме своем, они хозяева и уверены в себе. Впервые собиралась в этом захолустье международная конференция — будут говорить об отношениях с великой Россией, Украиной, кавказскими государствами и о делах Востока. У хозяев захватывало дух, росли надежды… Кемаль хотел, по-видимому, чтобы эта конференция запечатлелась в умах, возвысила бы в собственных глазах членов правительства, депутатов, офицеров, и тогда, возможно, возрастет и единство.

Фрунзе поехал с советниками и с Абиловым. Каждая мысль теперь — о развитии того нового в отношениях, что произошло поздно вечером в генштабе, когда откровенность действительно приняла характер союза. Теперь зафиксировать, сделать гласным этот поворот! Показать, что он не случаен, не порыв…

Абилов в дороге заговорил о том, что Мустафа болезненно воспринимает появление Энвера на Кавказе вблизи турецкой границы:

— Неделю назад пришел к Михайлову секретарь Мустафы с такой речью: Мустафа потрясен, Россия должна укротить Энвера…

— Так ведь укрощен вроде… — заметил Фрунзе.

— Но в Ангоре еще волнение, еще не знают, чему верить. Заявление секретаря — это почти официальное обращение Мустафы!

— Попытка Энвера проехать в Турцию при мне пресечена. Я скажу Мустафе.

Вокруг резиденции турецкого вождя — оживление: вооруженные лазы, офицеры. Кемаль в домашней феске встретил гостей на пороге гостиной, подвел к столу, украшенному фруктами и кувшинами. Фотограф с ящиком и репортеры попытались было тоже войти, но Кемаль, резко повернувшись, велел им подождать. Вошли Февзи, Юсуф, его заместитель, все члены правительства, Юнус Нади, видные депутаты. Стало тесно, тревожно, хотя и было празднично. Кемаль сел рядом с Юсуфом напротив Фрунзе.

Едва Юсуф встал и произнес: «Господа, мы собрались для крупного дела, открываем конференцию», как отворилась дверь и в гостиную ворвалась под музыку приветственная песня смешанного хора солдат, штатских взрослых и даже детей, находившихся в соседней комнате. Откуда они взялись?

Во время исполнения песен в честь Кемаля и гостей в гостиную проник фотограф. Ослепила вспышка магния, а когда развеялся белый дымок и закрылись двери, стало тихо. Юсуф высоким голосом повторил:

— …Для крупного дела! В этот зал, господа, входили люди и других наций, но сегодняшних принимаем с теплым сердцем, отзывчивым и благодарным. Наш ум усилен прекрасным опытом: мы имеем чудесные результаты в этом году: Московский договор и Карсский договор — свет в нашей судьбе. И зреет такой же блистательный турецко-украинский договор. Мы увидим могучее дерево о трех стволах. Под его сенью развернется наш труд во имя общей победы…

Да, и песни, и музыка, и украшенный стол, и тон речи — все свидетельствовало о желании турок сделать эту официальную встречу особенной. Это был успех. Между тем переговоры с Франклен-Буйоном велись в этом же зале, а тайные статьи соглашения Франклен-Буйона все еще оставались сокрытыми. Мысль о них, интерес к ним как бы отводились искренне-торжественным стилем начала…

Фрунзе решил не форсировать событий: торжественной будет и его ответная речь. Он горячо поблагодарит за гостеприимство, — суть не в комфорте, не в коврах и сладкой пище, а в искренности. Его пребывание в Ангоре — благоприятное. Он разделяет убеждение, что все идет хорошо, переговоры успешны.

Но голос Фрунзе не силен, и тон вдруг, помимо желания, становится совсем обычным:

— Если представить себе, что все народы свободны и независимы, то принцип их отношений прост, — говорит Фрунзе. — Каждый жених берет себе невесту из какой хочет деревни и играет свадьбу…

Послышались смех и аплодисменты. Фрунзе продолжал:

— Но, как известно, для женихов-колонистов любые отношения сводятся к приобретению земель, сырья. С этой целью наш жених и объясняется в любви, и подписывает соглашения…

Мустафа слушал, оставаясь загадочно неподвижным, тонкие сжатые губы слегка растянулись.

— Что касается нас, — продолжал Фрунзе, — то мы приехали к вам, как тот деревенский жених, — по любви. И если привезли вам подарок, то не для того, чтобы потом выкачать из вас за него стократ. Вы близки нам. И мы стараемся вам помочь, надеясь, что и вы подадите руку помощи, если что.

Члены турецкого правительства переглянулись. Мустафа вдруг поднялся, сцепил руки за спиной:

— Наша цель — достижение полной независимости. Мы тщательно взвесили наши шансы и пришли к убеждению, что достигнем цели. Мы люди, которые умеют быть практичными и разрешать дела, как нужно… Мы — народ, желающий существовать, иметь достоинство и честь! Каждый турок, будь он темный или светоч знаний, поднялся выше королей. Все мы объединились, решили бороться до последней капли крови. Легко подписать на бумаге мир. Но вне возможности распоряжаться своей судьбой мир не настанет… А если нация отказалась от борьбы, то этим она согласилась на свою гибель…

«Верно! История разум дает», — подумал Фрунзе. А Кемаль:

— Мирный договор с Украиной будет как раз тот договор, который признает справедливость нашей борьбы. Я думаю, что не заспорим о его сути, а частности уложатся сами.

После перерыва беседа шла уже в узком кругу. Фрунзе сказал: