Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Постоянные многочисленные настойчивые сообщения о тайных антисоветских статьях в соглашении с Франклен-Буйоном вызвали у нас повсюду, в республиках, сомнение в искренности Турции. Глубокие подозрения. Откровенно скажу — недоверие к Ангоре. По дороге сюда, в результате встреч, бесед с местными властями, с населением, эти подозрения у меня стали ослабевать. Как-то стали рассеиваться сами собой. А прибыв в Ангору, я убедился: нет оснований опасаться. Телеграммой я уже сообщил об этом Ленину и Чичерину. Думаю, что мне, члену Цека, поверят, моя телеграмма пересилит оценку, данную другим, менее осведомленным работником. Но чтобы покончить с неясностями, недомолвками, прошу вас все-таки… осветить… истолковать…

Кемаль встал, закурил, прошелся.

— Так… Так… В беседах с Франклен-Буйоном я преследовал цель удалить французские войска из Киликии, расколоть вражескую коалицию. Соглашение с ним не есть мир. Лишь перемирие с одним из участников этой коалиции, тем, который согласился уйти. При заключении мира французы и итальянцы, конечно же, будут с Англией.

Кемаль шагнул к столу, бросил в пепельницу окурок:

— Наша победа под Инёню, потом Московский великий договор… И Франция это учла. Мы почувствовали: Франция теперь пойдет на соглашение с нами. Уведет свои войска с турецкой земли, даже так. Неофициально в июне к нам прибыл Франклен-Буйон. Две недели я толковал с ним… Вот в этой комнате, вот за этим столом. Исходной точкой официальных переговоров, заявил я, должен быть наш Национальный обет, его требования. Француз ответил: в Европе не понимают, что это за обет, исходной точкой возьмем Севрский договор, подписанный представителями Антанты и Оттоманской империи. Я возразил: Оттоманская империя кончилась, есть новая Турция. Она жива и будет жить как всякое другое государство. Севрская бумага — это смертный ей приговор, но он не будет приведен в исполнение. В наших глазах его не существует. Если хотите вести разумные переговоры, выбросьте его из головы. Тогда Буйон заявил, что не только он, а даже сами турки в Константинополе не понимают смысла Национального обета, противостоящего Севрскому договору. То была неправда, понимают превосходно. Я сказал: изучите-ка как следует Национальный обет, и тогда продолжим. Целыми днями я вбивал ему в голову: отмена режима капитуляций, независимость, независимость и еще раз независимость… Наконец он понял, что я такое, что такое Национальный обет, принятый нацией, обет отстоять независимость, земли. Но только после турецкой Сакарийской победы в этом году Франция решилась на соглашение. Удалось без крови освободить Адану и Айнтаб. Впервые мы добились признания западной державой…

«О секретных статьях опять-таки ничего!» — отметил Фрунзе.

— Есть секретная договоренность, не скрою, есть обещание, — тут же проговорил Кемаль. — Уводя свои войска, Франция оставит нам немного оружия, даже десять самолетов. Обещает заем для закупки оружия. Я отправил в Париж группу офицеров для определения количества, сроков. Посмотрим… Ведь мешает Англия…

«Так и есть, ничего не дала Франция, — подумал Фрунзе. — И не даст».

— Теперь ты знаешь все про это соглашение, — сказал Кемаль. — Больше ни одного секретного пункта, все знаешь.

— Что ж, могу только повторить, что думает Москва, — сказал Фрунзе. — Всякая ссора красна мировою. Мы за мир, но не на коленях. Ваше соглашение с Буйоном приветствуется, если, повторяю, в нем нет ничего против нас.

— Надо твердо поверить, что ничего нет против, — сердито проговорил Кемаль. — Я намеренно в генштабе ознакомил тебя с военным положением. Чтобы поверил! И я повторю: те сведения я дал только тебе, и ты, как военный человек, понимаешь, насколько они являются нашей военной тайной… Я этих сведений не давал даже многим членам правительства, ибо они их не смогут переварить. Это является доказательством моего полного доверия к тебе и нашего искреннего дружеского отношения к Советской Республике.

— Я глубоко благодарен за это, — сказал Фрунзе. — Все сказанное вами я дополнительно сообщу товарищам Ленину и Чичерину. И вот какие у меня предложения. Первое. Вы открыто изложили положение фронта и армии, объезжать мне фронт как будто бы не нужно, но полагаю все же, что, с одной стороны, для доказательства в наших советских кругах вашего полного доверия к нам, с другой стороны, для демонстрации нашей дружбы перед нашими общими врагами, западными империалистами, и того, что Турция в своей борьбе не одна, мне все же не мешало бы съездить на фронт… Второе. Устроить официальный банкет или что-нибудь в этом роде для демонстрации нашей тесной дружбы… И третье. Ускорить наши переговоры, чтобы я мог скорее выехать в Москву и рассказать о вашем дружеском отношении к Советской Республике.

Кемаль без паузы ответил:

— Нет возражений. Единственное, что затрудняет поездку на фронт, — нет дороги. Может оказаться так, что не проехать.

— В таком случае достаточно съездить до штаба и обратно.

— Согласен, — ответил Кемаль. — Такую поездку осуществим.

— Теперь о военной помощи, — продолжал Фрунзе. — Свое предложение о новой выдаче вам золота я уже направил в Москву… Задержка в пути военного снаряжения для вас уже ликвидирована, по дороге к вам я постарался ускорить продвижение грузов.

— Чок-чок — большое-большое спасибо! — произнес Кемаль.

— Обещаю по приезде в Москву сделать все возможное. Пусть турецкие комиссары определят нужды своих ведомств и сообщат нам. К сожалению, попытка беседы с комиссаром общественных работ не удалась: по-видимому, он не получил указаний.

— Получит…

— Далее, об Энвер-паше, — поднял глаза Фрунзе. — Вновь подчеркиваю: никакой помощи в его замыслах мы ему не оказываем.

— А его пребывание у вас? — сжал зубы Кемаль. — Этому герою мы запрещаем въезд в Анатолию. Он бежал из Турции, затем вознамерился вернуться вновь в качестве властелина!

— Хорошо, — ответил Фрунзе. — Энвер-паше было заявлено: ты дал слово не мешать Ангоре, но не сдержал его, поэтому вон из Батума! Когда я садился на пароход, эмиссаров Энвер-паши, очевидно, уже удалили из города.

— Неизвестно, где он может вынырнуть, — уже без гнева сказал Кемаль. — Это искатель приключений. Крайне властолюбив, обладает фантазией авантюриста. Нельзя верить ни одному его движению. Это преступник крупного масштаба.

— Уверяю, даю слово, — сказал Фрунзе, — что после того, как мне стали известны его характер и его намерения в Турции, я по возвращении в Москву постараюсь, приму все меры, чтобы полностью было покончено с его притязаниями.

— Турция будет благодарна.

Тема разговора неожиданно переменилась. Кемаль страдальчески сдвинул брови: