Яков Ильичёв - Турецкий караван

Потом сидели в салон-вагоне, желтел огонек свечи в фонаре, кто читал, кто играл в шахматы. Кулага бродил, смотрел в черные окна, говорил о богатствах края: о марганце в Кутаисе…

Ваня попросил у Кулаги в подарок подковки на каблуки, ведь есть у него запасные.

— Есть подковки, — сказал Кулага. — Но они денег стоят!

— Копейку?

— Все равно сколько, — смеялся Кулага. — По дружбе за десять тысяч рублей уступлю. Рыночная цена.

— Ладно, попросишь стакан чаю, я с тебя тоже сдеру!

— Правильно, — похвалил Кулага. — Учись торговать!

Он был аккуратист, этот Кулага, и требовал от человека, чтобы тот строго по расчету мыслил. «Поэтому, наверно, и донимает Кемика, — подумал Ваня. — Открою Кемику эту причину — успокоится. А как самого Кулагу донять? Наверно, и его можно сбить с его расчета. Душа ведь у него все-таки человечья!»

…С рассветом поезд тронулся по холодным синим рельсам, казалось еще спящий. А народ уже на ногах. За окном тесные проезды, тут и там камень сложен то в подпорную стену, то в полузапруду — защита от стихий. За рекой Чхеремелой в зеленой котловине оказались в кольце ослепительно белых известняковых скал: словно хоровод вели вокруг медленного поезда. Люди в нем высунулись из окон: такое, может быть, раз в жизни и увидишь.

На маленькой станции под горой женщины с корзинками мыльной глины (вместо фабричного мыла) спустились от белых домиков — глину продавать. — «Вот, — подумал Ваня, вспомнив вчерашний разговор с Кулагой, — пусть он, лысеющий, и купит за десять тысяч, укрепит остатки волос этой глиной… Учись торговать!»

Мост рассек скалу с развалинами еще одной крепости — сколько их тут! Эта называется Шорапани.

— Позвольте, — сказал Фрунзе, взглянув на карту. — Это же крепость Сарупана, о которой упоминал еще Страбон!

Название новой речки — Квирила, то есть «Крикунья». Верно, оглушительно кричала за окном. Камни стучали, сталкиваясь на ее дне. Пеной укрылась — пухлым белым одеялом, спадая по уступам. На берегах чернели утесы, и голые, и поросшие елью. Рыжие навесы скал укрыли Крикунью от солнца.

Под высоким небом показалась льдистая синева ручьев — срывались вниз. Между ними легли нежно-зеленые луга и стояли, как сторожа, одинокие скалы, похожие то на людей, то на верблюдов. Выше них поднимались конусные вершины гор, похожие на купола армянских церквей.

Пронзили Аджаметский дубовый лес, принявший и шоссе от Кутаиса на Зекарский перевал, взятый весной дивизией Жлобы (Фрунзе что-то отмечал на карте).

Вдруг ворвались в лето. В Рионской долине все было зелено. У домишек на полустанках алели живые розы. Деревья здесь цвели второй раз, весь год все было зеленое: какие-то рододендроны, мирты, лавры, плющи, духовитые кусты с твердыми блестящими листьями.

Командующий знал, какие растения как называются. Откуда знал?

Из окна вагона видели рощу редких деревьев, называются «дзелква». В этом сказочном краю произрастают все какие хочешь плоды — маслины, лимоны…

Название города — Самтреди, а значит это слово — «голубятня». В городе фабрики, магазины, склады шелковичных коконов.

— На миллион рублей вывозили, — бросил Кулага.

Как ни ярко поле, Ваня город больше любил. По платформе упругим шагом ходили мингрельцы, красивый гордый народ, хлебопашцы, лесорубы, шелководы и собиратели лесных богатств.

Зачастили станции Кутаисской губернии, Тут кукуруза и шелк. Воздух еще теплее. А в той вот стороне есть село Воскресенское, в нем сорок семейств старообрядцев, которые теперь приехали из Турции, куда бежали с Дона век назад… Ваня думал о том, какие силы гонят людей с места на место, как птиц.

Вот уже море, глаза тонули в сини. Вон там купанья, дачи, деревья, называемые эвкалиптами. А вот растут… палки — бамбук.

— Зна-акомые места, — волновался Кулага. — Вот, Ваня, Чуруксу, турки тут живут. Вон они, в фесках. Дальше, смотри, Смекаловка, казенные участки.

Поезд катил по широкой равнине. Слева все море, море, справа в отдалении — горные леса, хребты в три ряда. Небо ясное, и словно белый туман — сам Кавказский хребет. Впритирку проехали через выемку в круче, где оконечность кряжа сунулась в самую волну. Потекли за окном мандариновые сады — урожай созрел, солнышки светят в зеленой листве, вовсю идет сбор плодов.

Вот и чайная Чаква, станция, прижатая к морю. У края чайной плантации, на опушке леса — сушильни, машинные здания… С весны до осени все собирают и собирают лист. Да, богатейший край, недаром так цеплялся за него в Москве Юсуф Кемаль!

Минуту поезд постоял у платформы Ботанический Сад, затем прошел через последний тоннель, и сразу за ним была платформа Зеленый Мыс, сады Баратова и Татаринова. Частыми своими станциями этот берег словно призывал остановиться и полюбоваться. Здесь жили аджарцы — омусульманившиеся грузины.

До Батума осталось четыре версты. Аджарские горы временами прямо-таки нависали над вагонами, а море не отступало от колес. Потом Ваня увидел: далеко в стороне, казалось, плыли другие — желто-пепельные горы. Чуть ниже размахнулись зеленые холмы. На ровности же в синей листве стояли сахарно-белые кубы домов с красными черепичными крышами, подымались белые же мечети, и все это широкой дугой берега охватывало пронзительно синее, просторное море с черными черточками пароходов. Это и был Батум…

Поезд вышел на одну из его улиц и остановился.

Сказка поломалась, как только Ваня с Кемиком от поезда прошли через запущенный вокзальчик (Фрунзе отпустил почти на весь день, пока сам выясняет дальнейший путь).

Здесь, на самой турецкой границе железная дорога кончилась, ветка вошла в порт и уперлась в море. Теплынь, гуд и гомон на базарах и в порту, люди говорят на разных языках, но понимают друг друга. Иностранные матросы бродят пьяными компаниями, засучив рукава, орут, лапают женщин. Спекулянты, люди молодые и старые, дельцы в брючках-дудочках, скупщики и перекупщики захватили город — жутко. Прямо из фаэтонов в рестораны впархивают дамы в перьях, а шикарно одетые господа поддерживают их под локоток. Для них будто нет Советской власти. Насмехаются над одиноким, желтым от малярии милиционером. Осколки старого режима. Разбили его, утопили в Черном море, сами еле выбравшись из соленых грязей, а вот он, оживает вновь, будто снова склеивается. Вот где полно Хоромских…

Роскошные пальмы, бульвар, а причалы разбиты, капитаны не хотят швартоваться. В гаванях горы шлака, разбитые ящики. Дремлют на солнце безработные грузчики, моряки, все тощие, больные — уже и ругаться нет сил. В пароходных конторах дерготня, в складах гуляет ветер. В холодных магазинах ненужные товары. Все ценное прячется, торговля — от подвоза. Погрузка-разгрузка лихорадочная, навалом. А на набережной — лагерь только что прибывших пароходом из Крыма голодающих…