Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Минареты, смотрите, точь-в-точь пожарные каланчи. Правда, Скородумов? Минарет — это слово, кстати, означает «вместилище огня»…

Пока трудилась санитарная инспекция, Фрунзе вслух вспоминал с гимназических лет запавшие в память приключения Одиссея в этих вот местах, строки о кровожадных лестригонах. Сказал:

— Не смущайтесь духом, товарищи. Чай люди тут живут… Правда, и новые среди них лестригоны…

Вполголоса прочел:

Санитарная инспекция отбыла. Подошла другая лодка с немолодым человеком, сразу было видно — русским. Он взошел на палубу и прямо к товарищам:

— Здравствуйте, милые! Стосковался я… Сейчас все со мной на берег и в гостиницу — отдыхать.

Это был старый партиец, руководитель Российского информационного бюро в Трапезунде, товарищ Голубь, Он что-то сказал прибывшему с ним турецкому чиновнику, и скоро все спустились в качающуюся на волне лодку.

На мощеной пристани пустынно: никаких признаков официальной встречи. Значит, местная власть либо никакой не получила инструкции, либо инструкция вот такова…

Но Фрунзе вел себя так, будто и не ожидал ничего. Он решительно двинулся по дорожке из каменных плит (не по этим ли плитам шел Субхи с товарищами январским хмурым днем?). На другом конце ее у низкой ограды маячил тот самый чиновник в короткой куртке, но с ним, чуть впереди, теперь выступал высокого роста военный. Голубь тихо проговорил:

— Полицмейстер…

Сошлись на середине каменной дорожки, и полицмейстер, сняв перчатку, протянул красную холодную руку!

— Селям, я уполномочен…

Улыбнулся было, но, вдруг порозовев, зачем-то взглянул на свои руки и сказал, что вали, генерал-губернатор, немножко болен, не смог прийти, — было видно, как ему неприятно и трудно лгать.

— Сочувствуем, — с усмешкой ответил Фрунзе. — И навестим вали, как только его здоровье улучшится и он сможет принять.

Полицмейстер несвязно проговорил:

— Господин вали… чрезвычайно. Просит принять его привет… Весь день он занят… Впрочем…

Полицмейстер покосился на Ваню и Кулагу, надевших свои буденовки, и отчаянным жестом приказал своему адъютанту подогнать экипажи, дежурившие на набережной.

Командующий в Трапезунде в первый же час вышел в город осмотреться. Ваня — с ним. Думал, наденет буденовку и узнает себя. Нет, кутерьма минувшей ночи как бы продолжалась. Все вокруг чужое. Ваню обступили минареты — эти белые трубы, заостренные, как карандаши. Не слышно знакомого слова. Правда, на иных воротах и каменных стенах надписи: названия частей, номера полков и рот, — надписи, оставленные русскими войсками в минувшую войну.

Шли с провожатым — его прислал в отель товарищ Голубь. Казалось, блуждали в каменных закрученных улочках, оказались вдруг на базаре. Будто из трещин выходили на площадь вереницы нагруженных осликов, лишь копыта виднелись из-под пухлых вьюков. Цепочкой шли, раскачиваясь, верблюды со связками полных мешков, пахнущих зерном и вяленым мясом.

— Как тысячу лет назад, — заметил Фрунзе.

Толпы двигались, текли. Мужчины с горшочком на голове — феской, в шароварах, сунутых у щиколоток в теплые носки, в жилете без застежек.

В лавчонки Фрунзе не заходил. Здесь уже побывал Кулага с переводчиком, сказал, что в них все есть — бакалея, мануфактура, посуда, пояса, кинжалы. Но цены, сказал, ужас какие. В Батуме, даже в Харькове, все дешевле.

Во многих домах стекла окон побиты. У глухих стен в ряд сидели нищие: по мусульманской вере проходящий просто обязан бросить в их чашки монету — «бакшиш». Стая оборванных мальчишек-попрошаек охватом обошла русских, стала окружать. Голодные дети забегали вперед, сверлили лихорадочными глазами. Имеются ли тут детские дома? Кто спасает ребятишек от болезней и голодной смерти? Буханку хлеба, купленную тут же в пекарне, Ваня разделил — вмиг расхватали куски, исчез и перочинный нож. Ваня по-русски бормотал:

— Ну что вы, ребятки… На всех не напасусь… Нож-то отдайте…

— Это дети турок — беженцев из западных вилайетов, то есть областей, оккупированных войсками Антанты, — объяснил провожатый.

Какое же бессовестное нужно иметь перо, чтобы строчить в газетах, будто Советская Россия готовится раздавить бедняцкую Турцию, подтягивает войска к границе… Какую же бессовестную нужно вести политику! Совесть у Антанты свинцовая, как и пуля ее…

На базаре было много крика: торговцы зазывали, а покупатели спорили из-за цены. Лавочники навязывали свой товар, хватали покупателей за полы. От непонятных криков трещала голова. Перед глазами плыли в воздухе поднятые на палке связки бубликов, текли из кувшинов струи салепа — сладкого напитка, мелькали сапожные щетки и пятки молотков. Шеи людей вылезали из рубах без ворота, кисти коричневых рук — из раздувавшихся рукавов.

— Здесь и турки, и румы — местные греки, и армяне. Все в фесках, — сказал провожатый. — Мало чем отличаются друг от друга.

Обыкновенные измученные люди. Крики, а на лицах безнадежная просьба ни к кому: дайте жить! Лавочник в раскрытых дверях, угадав русских, молил:

— Эй, хады суда! Хады, пожалуйста, ну, хады…

Его голос слышался уже за спиной, казалось, готов даром отдать свой товар — сафьяновые чемоданчики, мягкие сапожки. «Аннёнке бы! — с тоской подумал Ваня. — Да где она и где я…» Вспомнил про Кемика: скорее бы приехал с тем золотом, может стало бы веселей, — парень понимает язык и многие здешние факты.

Среди фесок вдруг мелькнули ярко-зеленые башлыки, обернутые вокруг головы тюрбаном. Широкие плечи облиты короткими куртками; на сильных ногах узкие, в обтяжку, штаны, а талия как у осы.

— Лазы, — пояснил провожатый.

— Отуреченные грузины, — уточнил Фрунзе. — Прижились.

«Лазы — грузины», — мысленно повторял Ваня. Эти уже будто свои — облегчение. Фрунзе спросил провожатого, много ли здесь европейцев.

— Несколько семейств русских белогвардейцев и мусаватистов из Азербайджана, — был ответ.

Белогвардейцы! И Ваня, обо всем забыв, пощупал револьвер на ремне под шинелью, подтянулся.

В городе на двадцать четыре тысячи жителей было достаточно колонок и фонтанов. Между красными черепичными крышами поднимались в небо кипарисы. А дома тоже вытянуты вверх. Улицы то в гору, то к морю. Вновь и вновь пересекает высоту небесного поля белый минарет. Их — как деревьев в лесу, и похожи на фабричные трубы, только с балкончиками. Мусульманский священник то и дело взбирается и распевом зовет мусульман стать с молитвой на колени. Высокий голос и повелительный, и равнодушный: