Яков Ильичёв - Сиваш

В июне солнце палило огнем. Степная равнина поджарилась, потемнела. Коричневая сушь похрустывала под ногами. А небо стало еще синее, Сиваш — как мел… Тишина, только кузнечики без остановки пилили воздух, бесконечный звон разливался вокруг, забивал уши; вдруг проплывало, удаляясь, густое жужжание грубой степной мухи.

Никто, однако, не верил степному спокойствию. Слышно, где-то на Дону да на Кубани бывшие владельцы и властители — генералы, офицеры — бросились в наступление. Кровь кипит у них; как это так: вековечно свое — имущество, власть — все отнято… Разум мутится от ненависти…

За Днепром зверствовали банды. Утром, помолившись, выедешь на мельницу смолоть мешок прошлогодней пшеницы — бог знает, вернешься ли домой с мукой. Может быть, пригонишь волов и пустую бричку, а не то и с одним кнутом прибудешь.

В Крыму, возле Керчи, где стояли и крестьянские степные отряды, было тоже неспокойно. Офицерня цепко ухватилась за берег, по морю ходили чужие корабли.

Из Крыма с фронта недавно привезли строгановских раненых. Сейчас же с обратными подводами комитет послал замену — здоровых из отряда Антона Горина.

Послал и продовольствие…

Не поверишь степному спокойствию. От хаты недалеко вдруг винтовочные выстрелы, вдруг застрекочет пулемет: под обрывистым сивашским берегом молодежь училась стрелять.

День и ночь — в две смены — конная стража объезжала хлебные поля.

У богатых забраны немалые посевы, теперь за куркулями надзор — как бы в ненависти своей не подожгли в степи поспевающий драгоценный хлеб. Постановлено вернуть хозяевам семена. Но хозяйскую ярость этим не утолишь. Шутка ли, забрали землю. Гори огнем бывшее свое! По ночам чуть блеснет за окном, затеплится чья-нибудь цигарка — селянам чудилось зарево… В помощь общественной конной страже иные сами запрятывались в пшеницу с берданками и топорами.

Литвиненко Аким, Рогач Серафим, Остапчук Роман — мужики из голых — сутки напролет высиживали в комитете, лавки уже лоснились под ними. Писали списки: кому дать, от кого взять, проставляли пуды и десятины. Ездили в волость, забывали есть и пить, обросли, как дикие…

Первым делом — в комитет. Матвей вошел в помещение, снял свою маломерную фуражку. Узнали, бросили свои дела, встретили с почетом: бедняк, фронтовик. Не обошлось и без шуток. Посмеялись над его фуражкой, над бородой, похожей будто на бороду покойного Распутина; говорили: оттого, наверно, не шел домой, что в Одессе на базаре полюбил какую-нибудь мадам. Шутки шутками, а возьми, Матвей, команду над сменой ночной стражи.

Бывшие Соловея Гринчара, теперь свои три десятины посевов Матвей смутно видел ночью, сидя верхом на низкорослой кляче. Под звездами на пшеничном поле синевато поблескивали гладкие стебли. Утром, после ночного объезда, часок вздремнул, мухи разбудили. Вошел в сарай, порылся в чулане, разыскал свою старую соломенную шляпу — брыль. За три года отяжелела. Внутри — солома, перья, в ней куры несли яйца. Вытряхнул, позвал:

— Горка! На-ко, сынок, вымой, не жалей воды.

Горка из хаты во двор выбежал с полведром воды. Матвей оглядывался. Чистота и порядок всюду: в хате, во дворе, в погребе. Но шины на колесах истончились, края острые, как ножи, сверкают на солнце, режут глаза. Виноградный садок на круче, десять лет назад посаженный, вскопан, чист, но бесплоден. Плети разрослись, переплелись, не виноградник, а крученые заросли; листьев и веток гуща, а ягод не жди: дочки не знают, как обрезать виноградные кусты. Сейчас невозможно перетянуть шины на колесах — ни железа, ни заплатить кузнецу за работу. Это только с урожая, с новых своих десятин, если по теперешним бегучим временам не случится плохого…

Матвей надел мокрый брыль, пахнущие дегтем постолы. Пошел в степь, к тем своим десятинам, посмотреть днем. Каков ожидается урожай, не топчет ли бывший хозяин? Может быть, нарочно пустил скот на поле — его посевы рядом.

Еле слышно шуршали, едва заметно шевелились под сухим ветром поспевающие хлебные полосы. Пшеница уже пожелтела, колючие с пузатыми зернами колосья отяжелели, поникли. И верно, не пусто на поле, кто-то стоит на меже. На дороге молодая гнедая, запряженная в бедарку лошадка, мокрая, блестит под солнцем. Кто ж это прибыл? Конечно, бывший хозяин Соловей Гринчар. Матвей узнал его спину. Голова махонькая, плечи узкие, ноги тонкие, а живот и зад бочонистые. Вон и трубочка торчит под большим вислым носом. Неужто курит, скотина, на поле-то, среди сухих колосьев?

Матвей не спеша подошел к бедарке. Соловей Гринчар, надо думать, давно заметил его, слышал шаги, однако не обернулся, только дернул плечом.

Ни слова не сказав, Матвей оперся на бедарку локтем, ждал, поглядывая на бывшего хозяина.

Вот, слава богу, увидел. Будто бы не узнает. Прищурился, приставил к глазам пухлую ладонь, узнал-таки. Страсть как обрадовался.

— О-о! Здоров будь, Матвей Иванович! С благополучным возвращением!

Подошел, подал руку.

— Не серчаю на тебя, нет, нет! Ты не виноват. Рад, ей-богу рад, по-христиански. Ты, Матвей Иванович, вернулся с поля брани как раз ко времени — пшеницу убирать. Вот смотрю, сколько будет. Пудов по семьдесят с десятины, а?

Пожимая руку, Матвей сказал:

— Спасибо, Соловей Григорьевич. А зачем смотришь, глаза тратишь? Это мне теперь смотреть. Тебе — зачем?

— Привычка! — ответил Соловей Гринчар. Он зашел с другой стороны бедарки, хотел было сесть, но тоже прислонился к крылу боком. — Ругаться с тобой не буду, Матвей Иванович. Чем кому-либо — пусть тебе эта моя земля. Ты, известно, совестливый, хоть и гордый. А ныне совести ни у кого днем с огнем не сыщешь. Редкость! Нету ее, вся вышла, с кровью вытекла. Нынче все вверх ногами переставлено.

Матвей молчал, медленно, медленно ворочался, оглядывая поля. Соловей Гринчар, полузакрыв глаза, продолжал:

— Была власть — нет власти, нигде нет. У кого винтовка в руках, тот думает, что он — власть. Такая кутерьма по всей Расее, что ничего не разберешь. И бога ни у кого нет. Бог — он, по-ихнему, дурачок…

— И помещика нет, и хозяина нет — всех поравняли перед правдой-то, — усмехнулся Матвей.

— А! Смеешься, Матвей Иванович, — с горечью проговорил Соловей, взглянул сурово. — Какую бы ни высматривал правду — она одна: каждый человек себе хочет. Как только вышел из чрева матери, моментально хватает в свой младенческий кулачок что попадется, хоть пеленку, хоть палец повитухи. У него еще закрытые глаза, а дай два пальца своих ему в ладошки — схватит, сожмет так крепко, что поднимешь его на двух пальцах даже спящего. А начнет говорить — его первое слово: «дай» — и ручкой покажет к себе… Таково, Матвей Иванович, каждое живое существо: что человек, что курица, которая захватывает лапками свой насест.