Яков Ильичёв - Сиваш

Склонив голову набок, Лиза тасовала карты. Вдруг деловито нахмурилась:

— Товарищ политрук, разрешите вопрос. Как это вы говорите: «святое, святое», а сами бога не уважаете. Не видела, чтобы хоть раз перекрестились…

Антон взял у нее из рук червонного короля, засмеялся:

— И бог вот так же намалеван! Это верно: в святое дело верю, а в бога нет. Уж очень он бездельник. Не уважаю его. Сама посуди, Лиза: справедливость у него таинственная. Он слабый, извините, этот бабий бог. Такого и телята лижут. Никто на него и не надеется всерьез. Наверно, и ты, Лиза, захаживаешь в церковь больше по привычке. Он — как отрава, этот утешающий бог. Есть даже поговорка: что сивуха для брюха, то религия для духа!

У Феси глаза раскрылись, слушала не моргая. Полные темно-красные губы повлажнели.

А Лиза притворно сдвинула брови, из рук Антона выхватила карту.

— Отдайте, взяли без спросу! И как же вы это говорите, товарищ политрук… А вот у соседки нашей, Вакуловны, был петух, все думали — петух, и кричал по-петуховски, да вдруг начал яйца несть. Что это, по-вашему? — Лиза лихо огляделась. — Или вот корова отелилась, а теленок о пяти ногах. Своими глазами видела… Сколько на свете чудес! В одной нашей Строгановке не пересчитать. Откуда же они берутся? Я, что ли, чудотворица?

Антон снова рассмеялся, весело ответил:

— Все равно, Лиза, пустой он бог. Всякой ерундою занят, а вот землю дать Матвею Ивановичу — не может, силенок нет…

Матвей усмехнулся в бороду.

— Это, конечно, правильно, бог по земельному вопросу не предстатель… Но по другому делу буду спорить. Что говорить, Антон, хозяйская, соседова земля мне в пяты ударяет. Земля мне во как нужна, я взял свое. Согласен, что Соловей, мой сосед, — паразит, земля его тяжело носит. Но как тут быть? Он, бывший хозяин, проломит голову мне, а я ему? Так и будем воевать, пока живы? Нет, тут надо подумать, как мирно с ним разойтись, а не воевать. Может быть, заплатить ему, если недорого? Бес с ним, подавись он моей копейкой, а?

Антон вздохнул, заворочал глазами, рассердился.

— Ну и добряк же вы, Матвей Иванович, давно таких не видал! Вашим потом Соловей нажился, а вы еще и заплатить ему! Он землю сдавал в аренду, на него люди работали, ему везли урожай, он торговал, а нам еще перед ним расстилаться! Нет, Соловей ваш тот же грабитель, что помещик и капиталист!

Матвей весело оскалился.

— Вот как выкрутил! А я все же мечтаю, чтобы этот грабитель Соловей сам, со всей душой, пришел в ревком и сдал свою бывшую землю…

Антон развел руками.

— Сам, со всей душой! Нет, этого не дождетесь, Матвей Иванович! Только одна и мысль у богача: «отнимают». И если найдет он дорогу в ревком, то с обрезом! Война идет, Матвей Иванович, в Керчи белогвардейцы…

Матвей стукнул ладонью по столу.

— Я, простой мужик, понимаю, неужели они, грамотные, ученые, глупей меня? Неужели не видят, что все рассыпалось у них, что снесло господские хоромы по самые пороги? Не может быть, чтобы они не понимали. А если и вправду нет, то как же сделать, чтобы поняли? Русский с русским не должен воевать!..

Допоздна играли в подкидного. Угощение — прошлогодние семечки, перед каждым холмик шелухи, бросать ее на пол запрещается.

Феся путала восьмерки с семерками; сама не зная отчего, смеялась, давно ей не было так хорошо. Два мужика в хате: родной отец и этот военный, Антон Горин, тоже вроде родня — брат не брат, но такой, что каждая жилка тянется к нему. Перед глазами, куда ни взглянешь, хоть закрой глаза, — все он сторожится, солдатская гимнастерка, ремешок через плечо, белесые ресницы…

— Феся, тебе ходить, — услышала Лизин голос.

— Ах, я сейчас! Что козырь?

Но Лиза смешала карты, лампа зафырчала, стекло сверху закоптилось.

— Всё, годи! Керосин кончается…

Вышли на двор, холодно. Антон шагнул за ограду, исчез в темноте. Феся стояла, пока слышались его утихающие шаги.

С трудом переставляя ноги в тяжелых сапогах, Антон Горин медленно брел через все село к хатам, где расположился Строгановский, сколоченный им отряд. Прохладная майская ночь светила над землей, звезды висели на своих колючих лучах, прохладный ветерок остужал лицо. В тумане ночи манили золотенькие огоньки хат.

Внезапное появление отца Феси, Матвея Ивановича, с которым, оказывается, вместе служили на Карпатах, взволновало Антона. Вспомнил своего отца, крестьянина из-под Белгорода. Беспокойный был человек, безбожник, весь век ссорился с попами. Дерзкий на слово, за что и угнали в ссылку. Ехали всей семьей, отец говорил: «Страшна Сибирь слухами, а люди лучше нашего живут, золотое дно, не чертова сторонушка: бабы коромыслами соболей бьют…» Но семья недолго прожила в Сибири; там отец и помер.

Нелегкой была обратная дорога к родичам в Херсон. Помнится мать-прачка с бельем на солнечном дворе; синеватая, с хлопьями пены вода в корыте, как небо с облаками над двором; свернутые канаты, лодки, в которых он, мальчишка, ночевал на морском берегу… Антон помогал рыбакам, матросам, они кормили его, учили тому, что знали сами. Спасибо дорогим учителям… Думал стать матросом. С сундучком, с подушкой, завернутой в одеяло, в рыбачьей лодке поплыл в Одессу. Не так уж давно, но кажется, век назад он сидел с вещичками на Приморском бульваре. Незнакомый, с бритым бурым лицом старый матрос, прищурив глаз, будто прицеливаясь, подошел, ткнул носком сапога в сундучок.

— Хочешь работать?

Повел на шхуну «Святой Исаакий».

На шхуне были четыре матроса — они же грузчики; грек-хозяин — он же капитан, и еще боцман — дядя капитана, высокого роста, задумчивый, с бородкой. По-русски боцман говорил как русский… Антон оказался на судне седьмым, а записали шестым. Боцмана не было в списке: он — политический, бежал из ссылки… Боцман на берег не сходил и все читал. Однажды Антон на свои деньги купил для него целую пачку разных газет…

Помнится щербатая палуба, залитая солнцем. Он и боцман сидели в тени от брезента, читали; боцман рассказывал о Марксе, о рабочих, о большевиках. Интересно было слушать его, читать самому, потом беседовать с ним, даже спорить… Антон покупал книжки, обменивался ими с матросами, ночью лежал на палубе, смотрел в небо и думал, думал…

Из Одессы в Крым, в Евпаторию, шхуна шла с товаром. В Евпатории разгружалась и шла обратно вдоль берега, огибая Тарханкутский маяк.

Антон с матросами на лодках заходили в мелкие заливы, грузили мокрую соль. Тяжелый каменный мешок с солью вдавливал лопатки, ноги подгибались, пот катился по голым ногам в море. Работали и хозяин, и боцман — одинаково взмокали. Однако лишь для хозяина этот пот оборачивался деньгами.

Старая шхуна текла, мачты трещали, из рейса еле добирались в гавань. Однажды, когда шли с солью, разразилась гроза, молния проскочила между мачтами, взялась высокая волна. Шхуна тяжело взметнулась и стала тонуть. Это случилось недалеко от берега. В лодке добрались до него, оглянулись — из воды торчали только верхушки мачт… Навсегда простился с боцманом.