Яков Ильичёв - Сиваш

От Матвея еще не требовал. Родственнику вроде бы послабление. Нет, однако, никому, самому богу не будет послабления от Соловея Гринчара, потребует и с Матвея… Феся пришла к тату, печальная, похудела: при ней как-то Соловей сказал Никифору, что и с Матвея надо потребовать если не половину, то третью часть урожая — по-родственному, хотя хозяйство родственников не знает и любит расчет.

Феся стояла перед Матвеем измученная, почернелая, опустив глаза в землю. Отчего так худо, неуместно оказалось его дочке у Гринчаров? Из-за земли, что ли? Так нет же, все равно не пойдет Матвей на поклон к Соловею. Получил землю от комитета, комитет пускай и отбирает, а Соловею ничего не отдаст.

Матвей приготовился: отбил косы, починил грабли. Просить у Соловея лобогрейку и ножи — нет в душе желания. При Советской власти, пусть всего два месяца продержалась тут, совсем спина окостенела, разучился кланяться. И вторую лошадь в лобогрейку где возьмешь? Вечером сидел без огня один в хате. Вдруг во дворе тихий стук, кто-то манил собаку, потом вошел.

— Добрый вечер.

Матвей по голосу узнал Никифора, позвал:

— Заходи смело, не господские хоромы. — Свой густой, грубый голос постарался смягчить. — Заходи, сынок. Что такое случилось? Феся здорова?

Никифор глухо проговорил:

— Здорова… Тато велел, чтобы вы сейчас пришли, нужно…

— Что ж это он — князь великий, сам прийти не может?

Лицо Никифора белело в полутьме.

— Что-то неможется ему, лежит.

Матвей понял, что разговор пойдет о трех десятинах, о расчетах. Помолчал, подумал:

— Ладно, повечеряю — приду.

Никифор тихо повернулся. Слышно, во дворе опять поманил собаку. И опять Матвею стало жаль свою старшую. Теперь, выходит, не защитник ей Никифор перед своим отцом. Соловей Гринчар вновь сгреб в горсть землю и людей. Теперь и невестку не пощадит. Ничего не пропустит, из-под стоячего подошву вырежет.

Матвей повечерял, пошел к Соловею. На улице темно, огоньки лишь на гребне балки. Вот и хата Соловея. Смутно виднелась ограда Соловеева двора. От беленой стены вдруг оторвалась фигура. Это Феся. Наверно, дежурила, ждала отца. Кинулась, положила голову ему на грудь, дрожит, заплакала.

— Таточку, родненький вы мой…

— Ну что? — спросил тихим голосом.

— Худо здесь. Черно!

Ласково погладил голову ее и громким басом, чтобы слышали в хате, спросил:

— Не обижают тебя здесь, дочка?

Испуганно дрогнула, метнулась и шепотом ответила:

— Нет, не обижают.

Он опять во весь голос:

— Работой не мучают?

— Нет, не мучают.

— А что худо? — тоже тихо спросил.

— Всё… Первую неделю терпела, а теперь сил нет. Соловей злой. Каждый час сердится, кричит, зачем не отдают ему урожай с его десятин. А Никифор его боится.

— Выделиться вам надо! — громко сказал Матвей.

Вот досада и огорчение! Получилось все не так, как он хотел.

Соловей действительно хворал. Он лежал на широкой железной кровати, на высоких подушках, при свете лампы желтел его лоб.

— Добрый вечер, добрый вечер! — ласково ответил на вежливость Матвея. — Вот, помираю…

Покашлял — живот сотрясался, — справился про меньшую, Лизу, и про сына Егора — здоровы ли. Потом про коня — сколько ему лет и не купил ли Матвей второго, в пару.

«С каких купил куплю?» — сердито подумал Матвей и простовато ответил:

— С одним конем лучше, овса меньший расход.

Соловей спросил, не купил ли Матвей корову. Матвей ответил, что не нужна ему корова, малых детей не имеет, а на базар молоко не понесет.

— Белил ли хату? — продолжал допрашивать хозяин, не дождался ответа и печально вздохнул. — Почему ты, Матвей, за лобогрейкой не зашел? Думаю, зайдет — поговорим о деле.

— А мы с Лизой косами.

— Дело твое. Гордый ты, Матвей.

Матвей усмехнулся:

— Каков уродился, таков и есть.

— То-то «уродился», — тоже усмехнулся Соловей. — А кабы не так, было бы лучше и мне и тебе. Вот мое распоряжение, Матвеюшка: уберешь, обмолотишь — вези зерно не ко мне в амбар, а прямо в Армянск, к скотному купцу Крюковскому. Знаешь его? Скажешь, Соловей Гринчар прислал. Покажет, куда ссыпать. Коровок я купил у него, а денег нынче никто не берет, все расчеты натурой.

Матвею кровь ударила в голову, побагровел, минуту молчал, наконец справился с собой.

— Напрасно звал меня, Соловей Григорьевич. Для той пшеницы у меня давно приготовлен угол. Уже и глиной обмазан, чтобы мыши не лазили.

— Но?! — удивился Гринчар, заерзал на подушках. — Вон как! Мышей остерегаешься, а людей не боишься… Не годится этак, Матвеюшка. Казачки ко мне придут за хлебом, что скажу? Мой хлеб, скажу, у Матвея. Возьмите, если можете, я не смог. И возьмут! Уж лучше сам вези, куда велю. Не захватывай мой хлеб. Богат, богат, а без хлеба не крестьянин.

— Спасибо, научил, — ответил Матвей. — Стало быть, пришла нужда ночью копать тайник, опять глиной обмазывать, соломой опаливать. Не только мыши, но чтоб и ты не нашел мою пшеницу, хотя и думаешь, что эта пшеница — твоя…

— Не шути, не шути, Матвей Иванович! — строго прикрикнул Соловей.

На столе дымилось угощение — Феся принесла, поставила. Но Матвей поднялся.

— Ладно, бывайте!

Чужим прошел мимо Феси, мимо Никифора, тихо сидевшего в углу. Плотно закрыл за собой легкую, сухую дверь. Уже в сенцах услышал голос Соловея:

— Погоди, погоди, Матвей!

Перед самой косовицей, вечерком, поближе к ночи, у Матвея в хате поодиночке тайно собрались соседи — покурить. Лампу не зажигали, говорили вполголоса. Перед тем Лиза надела все свои четыре юбки, кацавейку и пошла на музыку. Матвей выслал Горку к калитке: «Постой там, сынок!»

Говорили, как быть с хлебом: весь хлеб считать своим или считать себя арендаторами и половину хлеба отдать хозяевам?

— Не давать! — грозно проговорил Матвей. — Вот сговоримся — и ни фунта!

Кто-то раздумчиво, хрипловато прогудел:

— Не отдашь — он с карателями пожалует во двор, не знаешь, что ли?..

— А я говорю: нас, дурней, много, на всех не хватит карателей. Сховать хлеб, самим погулять где-нибудь — вот как сделаем. Разговор может быть только один: ничего не знаем, сход постановил, списки есть, — стало быть, для себя убираем. За себя скажу: ни одного колоса Соловею не отдам! Красные флаги уплыли за Днепр, и хлопцы наши там. Надолго ли — то побачим, не заслонишь солнышка рукавицей! А земля осталась землей, ну не божеской, так от общества. Не может быть над ней богаческой руки.

Затрещала, вспыхнула на миг бумага цигарки, красноватое пламя осветило стол и лицо Матвея.

— При всех заявляю: сниму урожай — и хоть гром греми, хоть режь меня, а, пока я живой, Соловей ни зернышка не возьмет. Не жадный я, а правда наша! Должен он сознавать это. Я говорю, ни зернышка ему не выдам. И на поклон к нему не пойду. Я не хочу от вас отбиваться, мужики. Что мне Соловей! Без Советской власти с ним невозможно разговаривать. Мы давай держаться дружно: один и у каши загинет, одному худо — всем нет.