Яков Ильичёв - Сиваш

Чуть ли не с ночи отец с Лизой поехали косить. Еще холодила роса, а в небе подрагивали колючие звезды — насыпано густо, как на ниве зерен в усатых колосьях.

В душной хате спал Горка — пойдет в поле с солнцем, когда пшеница высохнет на стерне. Он принесет поесть, поможет сгрести пшеницу в копны.

К полудню, собрав яичек из-под кур, в оплетенную бутыль набрав холодной воды, Горка пошел в степь. Жара — хуже чем в кузне. Вспотел, из-под брыля полились ручейки, на губах солоно… Ветер махнет — на минуту сделается свежее, издалека доносятся голоса, неясный крик, песня. Кругом циканье — кузнечики пилят, пилят и никак перепилить не могут. Где-то справа стрекочет лобогрейка, ей отзывается другая со стороны млеющего Сиваша, а за курганом пыхтит паровик при молотилке, чадит в небо легким дымком.

У края неба видны белые хатки, над ними тополь один, другой. Это — польское селение. По земле скользят тени от крыльев птиц, летают под самым солнцем…

Горка шел целиной. Ступил на горячую дорогу — в ноздри ударила душная пыль. Быки и лошади, запряженные в длинные мажары, в брички, везли воду для работников — косцов и возчиков, которые свозили пшеницу в скирды. Лучшие кони сейчас в лобогрейках. Горке хотелось посмотреть, как они, здоровые, лоснящиеся, тянут лобогрейку, а скидальщики знай машут скидалками, сбрасывают на стерню срезанную пшеницу.

Еще только начали косить, а в экономии уже молотят пшеницу… Хорошо бы сбежать с дороги за курган, глянуть на горячий паровик! Но некогда: надо копнить пшеницу. Была дядька Соловея, а теперь своя.

Возле дороги, в сухом, окруженном травой бугре, круглые темные дырки — сусличьи норы. Суслики в глубине крутили ходы вниз, вверх под самый бугор, — дождь нору не затопит. Выглянет суслик из земли, ослепится солнцем, подышит — и юрк обратно. Если посторожить с лопатой — раз! — и суслик твой. Еще одна шкурка в прибыль. Но сейчас некогда сторожить, надо идти копнить свою пшеницу.

Горка выставил под солнце лицо — пусть жарится, обсыхает. Это только Лиза насунет белый платок по самые губы, носа не видно. Ради красы. Ей страсть охота покрасоваться. Уши колола, говорила — не больно. Теперь болтаются сережки. А зацепится за что — порвет ухо. С Христей так было… Эти глупости Горка не мог понять.

Горка услышал позади конский топот. Заслонился рукой от солнца. На белом с дымчатой мордой жеребчике догонял дядько Соловей. Сам сидел в бедарке. Хороший, приятный человек: Горка давно сладился с ним. Бывало, пойдет в степь нарочно мимо его хаты, дядько Соловей непременно зазовет, попросит: сделай это, Горка, сделай то, скажем, оббей палкой пыльные мешки, почисти конюшню. Даст потом покушать, небольно щелкнет в лоб и засмеется. Добрый человек! Если перед ним сплясать — усадит за арбуз. Горка плясал, как на вечеринке, гопака и самый лучший танец — казы. Этот танец пляши хоть вниз головой, хоть на руках, вертись, кидай ногами, выдумывай как хочешь. Бывало, спляшешь так, а дядько похохочет, даст конфетку.

Жеребчик с бедаркой догнал, обдал пылью, остановился. Дядько обрадовался, увидев Горку, посадил рядом с собой, отдал вожжи.

— Поедем, Егор, до твоего тата.

Горка свистнул, покатил.

Отцова бричка стояла на краю поля, у самой дороги. Мельница бродила вблизи на длинной веревке: искала живую траву — донник, беспрерывно вертела хвостом. Большие синие мухи все же ее, бедную, жалили, отчего кожа дергалась. Отец и Лиза сидели под бричкой, повесили на двух палках рядно — спасались в тени, отдыхали. Отец почему-то не был рад, что сын едет в бедарке. Хмуро глянул, отвернулся.

Ну а дядько Соловей тем временем, кряхтя, слез наземь.

— Помогай бог!.. — Горке: — Возьми, милый, соломки, оботри жеребчика. Ехал на нем — теперь вытри… Ну и жара этот год! Соленым потом человек обмывается, так и льет с живого существа.

Соловей поднял глаза к небу, оглянулся на степь, на пшеницу, посмотрел зачем-то себе под ноги, вскинув голову, сказал:

— Бегаешь от меня, Матвей. Давеча из хаты ускакал. А надо рассчитаться. Дело нешуточное.

Отец не вылез из-под брички, плюнул у себя между расставленных колен, глухо ответил:

— Об этом уже говорили, Соловей Григорьевич, зачем опять начинать… Ну, еще раз скажу: на своей земле кошу, свою пшеницу… Урожай нехудой, не было дождя в весну, но, видно, прошлой осенью смочило…

Соловей вздохнул:

— Верно, осенью брызнуло раз. Выросла у меня неплохая пшеница. И сушь и ветер выдержала. Но напали бессовестные люди… Что мое, Матвей, то святое. По-любовному, отдай мне мое. А за косьбу, молотьбу да перевозку получишь сполна. Другие хозяева теперь забирают у разбойников весь урожай. Я же оставляю тебе половину. Из каждых десяти копен, как говорилось, вези мне пять. С твоей половины вычитаю только семена и за посевную работу. Ведь я платил за посев.

Матвей только оскалился и еще раз плюнул. Соловей хмыкнул, сморщился, будто сейчас заплачет, горько заговорил:

— Была Советская власть, я подчинялся. С кровью отрезали от меня. И не пикнешь… Теперь другая власть — подчинись и ты, Матвей. Я пробовал не подчиниться Советской власти, меня заперли в сарай с курями. Теперь ты не подчинишься — тебе еще хуже сделают. Себя пожалей! Губернатор разослал во все концы конные отряды — если что незаконно. Ездит по степи помещик Шнейдер, из немецких колонистов, главный командир. В Саблах, под Симферополем, троих повесили на воротах. На школьных воротах повесили, детишки перепугались… В Николаевке приставили к стенке семерых. За это самое, Матвей! Грешные, не стали платить аренду. Сняли пшеницу — и всю к себе, царство им небесное…

Горка оробел, испугался за отца. Тот вылез из-под брички, встал перед Соловеем, сквозь зубы сказал:

— Мне ласки твоей не нужно, а угроз не боюсь. И ты не навсегда живой. И твоя душа в таком же теле тлеется.

Соловей насунул шляпу на глаза, будто от солнца, замахал рукой:

— Не пугаю, упаси бог! Жалею, бог свидетель, жалею тебя, Матвей! Смотри, что делается! В Ак-Мечетской волости, в Карадже да в Кунани мужики засамовольничали. Боже ж мой! Помещики Раков и Русаков пожаловались губернатору. Набежал отряд с винтовками, шашками, нагайками. Сам Раков — и командир. Зачинщиков похватали под замок…

Матвей усмехнулся:

— Скажи, Соловей Григорьевич, что дальше было. Зачинщиков под замок, а мужики из трех деревень тоже с оружием — это ты слышал или не пришлось? — вышли Ракову с отрядом наперерез. Не довел арестованных в губернию, отбили. Так было? А Раков пулю свою получил.

Соловей остервенело скомкал платок, собрал пот со лба.

— Но подоспел, Матвей, другой отряд — с пулеметами и пушками. Побили мужиков, которых схватили, расстреляли на месте… Слава богу, у нас пока спокойно. Но и тут власть, Матвей, не помилует того, кто захватил чужое, кто ворует.