Яков Ильичёв - Сиваш

Матвей сверкнул глазами.

— Ворует? Чужое? Марш отседова! Вон там твое! — кулаком показал на степь. — Там у тебя еще сорок десятин. А я тут — и твоего не трогаю. Поезжай за ради бога, уже накипело! Поезжай от греха подальше, не прилипай, как репей к штанам! Косить надо, а ты золотое время отнимаешь!

У Соловея побелели и задрожали губы, глаза посветлели.

— А я говорю, списки ваши ревкомовские давно сгорели на золотом огне. Нет у тебя этой земли! На моей косишь! По-хорошему не хочешь посчитаться, так скатывайся сейчас же с поля!

Матвей показал Соловею дулю и сделал шаг вперед, Соловей — скорее шаг назад. Матвей еще шагнул на отступающего Соловея.

— Мне списков не надо. Один список есть на свете, и в нем все люди подряд записаны: для всех земли одинаково. А таким паразитам, как ты, только три аршина дано. Можно накинуть еще аршин, поскольку ты раздулся, как скотина от худого сена! Садись в свою колесницу да катись скорее, чертов крюк!

Матвей взмахнул кулаками, Соловей шатнулся, пятясь, заспешил к бедарке, стал залезать в нее, кнут уронил… Матвей схватил кнут — сейчас сломает.

— Раз и навсегда отстань, Соловей! Как бы не было беды!

Соловей взял вожжи, поспешно начал разбираться в них, почти спокойно сказал:

— Будет беда, но только для тебя… Дай-ка сюда кнут. Будет беда, обещаю…

Кнут взвился… Горка, ахнул, Лиза ойкнула: думали — хлестнет отец Соловея. Но Матвей изо всей силы стегнул по гладкому заду жеребчика. Тот прыгнул, бедарка рванулась и понеслась, подымая пыль. Голова дядька Соловея откинулась назад, он одной рукой схватился за брыль. Матвей подал Горке кнут, сказал грозно:

— На, вечером снесешь.

Ночью велел Горке и Лизе спать, ни за что не выходить из хаты. Ясно, где-то на воле копал яму для зерна. Старался долго. Днем Горка ходил, крутился, хотел найти место, где рыл отец, — не нашел.

У Гринчаров вечеряли засветло, перед заходом солнца. Из степи приезжал глава, сам Соловей, во дворе под рукомойником мыл руки, тяжело протискивался в дверь, первый садился за стол. Феся подавала. Из печи, из погреба несла на стол всякую всячину: гречневую кашу с топленым молоком, большую сковороду с яичницей, миску с залитым сметаной творогом, прошлогодний моченый арбуз, горячие вареники… Соловей Гринчар ел мало, но любил тесноту на столе.

В тот день, когда Матвей прогнал Соловея с поля, старик не вечерял: приехал и сразу лег. Прошло две недели. Матвей скосил, обмолотил пшеницу и спрятал зерно. Феся знала, что он не дал Соловею даже соломы. Сегодня утром Соловей при ней заявил, что поедет к Матвею, спросит последний раз, и если не будет по-хорошему, то возьмет силой. Со страхом Феся ждала возвращения старика из объезда полей и должников.

И вот солнце еще не закатилось, как на взмыленном жеребчике влетел во двор Соловей. Руки у него дрожали, не мог даже отцепить вожжи от уздечки. Не побил ли его отец? Феся бросилась, распрягла, пустила жеребчика к сену.

Отворив дверь в хату, Соловей крикнул:

— Где Никифор?

И сейчас же верхом на коне, в казацком седле (левое стремя подтянуто выше для короткой ноги) во двор въехал Никифор — в картузике и с плеткой. По отцовскому приказу ездил на поля, к молотилке — не воровали бы, не теряли хлеб.

— Никифор, скорей разводи чернила! — приказал старик. А ей, Фесе, не глядя: — Подавать на стол.

Когда с миской в руках Феся вошла в хату, Соловей говорил:

— Вот они, сынок, какие люди! Иван Козодой и Закривидорога не везут мне хлеб, Давыд Исаенко, Горбынь, вся улица — наотрез! Плюют в глаза… Матвей подговорил, тайно собирал собрание — вот оно что! Ну, теперь с ним разговор пойдет иной… — Увидел в дверях Фесю, поднял голос: — Вот он, твой отец! Средь беда дня! Но, слава богу, не такое время. Разберусь!

Руки у Феси дрогнули. Поставила миску, да так, что расплескалось по столу. Соловей поглядел на нее мутными, красными, злыми глазами:

— Ах ты отросток! Что, не нравится? Может быть, и ты пришла в эту хату грабить? Пока я живой, нитки не возьмешь. А схватишь лишний кусок — подавишься!

Белый, как стена, Никифор поднялся было, Соловей крикнул:

— Садись!

У Феси двинулись руки: схватить миску и трахнуть Соловея по голове. Но привыкла чтить старших — опустила глаза, а руки спрятала за спину.

Смолчал и Никифор. Ненавидел, а еще сильнее — боялся отца. Феся подумала: «Что за жизнь будет дальше!»

Оттого, что не отвечали, Соловей еще пуще раскричался:

— Что молчишь, гордая? Язык проглотила с медом, когда на пасеке жрала?

Феся ни слова. Ушла в горницу, села на край кровати. Соловей взялся за ложку, стало тихо. Вдруг бросил ложку.

— Иди есть, царица голозадая!

Феся не тронулась с места, как окаменела. Старик двинул от себя миску.

— Уже наелась поди? Ладно, поголодай! Неси горячее.

Феся и на этот раз не поднялась, не ответила. Тогда Соловей накинулся на Никифора:

— Вот она, твоя княгиня! Говорено было тебе: не роднися с голодранцами. Ни царя у них, ни бога, ни совести. Взял бы, дурень, Василису Горбатенко. Нет, уперся, балбес, в ногах валялся… Вот тебе Обидных проклятый дух. Что отец, то и дочка. — Старик шумно вздохнул, подышал открытым ртом. — Ладно, жену свою сам учи. Не выучишь почтению — выгоню обоих. А грабителя, отца ее, научит уму-разуму закон… Отужинал? Бери чернила, садись, пиши бумагу в волость, завтра отвезу.

Феся из горницы видела, как Никифор из-за иконы достал бумагу, под лавкой нашел чернильницу, капнул в нее воды; видела, как обмакнул перо и мрачно ждал. Соловей грозно ткнул пальцем:

— Пиши: не желают по закону… Уворовали пудов много… В чем убыток не только мне, хозяину, но и законной власти большой убыток от жителей села… Из коих первый противник закона и собственности красный большевик… Пиши: крестьянин Обидный Матвей Иванович…

Феся видела, как Никифор в испуге откинулся. Однако Соловей прикрикнул:

— Но!..

И перо заскрипело… Феся сидела на краешке кровати, в груди ворочались камни.

Бумагу в волость дописывали при лампе. Зажечь ее Фесю не позвали. Никифор сам долго зажигал, неверной рукой никак не попадал стеклом в горелку.

Соловей утомился, заохал, вышел наружу осмотреть двор на ночь. В нехорошей тишине укладывались спать, Фесю не тревожили, будто забыли о ней. Соловей, как всегда, лег в передней комнате, где вечеряли. Старуха в чулане не вставала, — о ней не вспоминали, как о мертвой. Только Феся помнила, кормила ее… Никифор тихонько вошел в горницу, Фесе шепотом:

— Ляг… Спи…

Как неживая, поднялась, сняла кофту, юбку. Оставшись в нижней длинной рубашке, снова села на край кровати. Все было ненавистно здесь. В темноте в зеркале на стене смутно увидела свое лицо: только поблескивали глаза. Что будет отцу от той бумаги, когда Соловей отвезет ее в волость? Надо бы бежать домой, все сказать. Новая беда собиралась над отцом. До нестерпимости было жалко его. Так и виделись его темные злые и добрые глаза, морщинки вокруг них, большие, с бугристыми пальцами, твердые, шершавые руки — прижала бы к щеке. Сейчас, что ли, побежать к нему?