Яков Ильичёв - Сиваш

Увели. Зачем на двор? Лиза еще долго ждала. В окно теперь не смотрела, поглядывала на крыльцо. Услышала чьи-то шажки в сенях. На ступеньки вышел белый старичок. Лиза подбежала к нему, старичок начал с усмешкой:

— Освободили… Ты, дед, говорят, со своей белой бородой похож на самого господа бога. Поэтому не смеем касаться тебя. Иди, дедушка, грейся на солнце. Это тебе будет полезнее, чем наш припек…

— Дедушка, а не видали высокого такого, черного, горбоносого? — спросила Лиза. — Это мой тато, где он?

Старичок махнул рукой.

— Все на дворе.

Позади хаты двор. Лиза обежала высокую ограду. У ворот стояли караульные с винтовками. Со двора доносились дикие крики, визги. Лиза похолодела. С глухой стороны ограды, где не было караульных, встала на большой камень. Сразу не разобрала, что творится… Там пороли. Недалеко от черной двери в хату на просторном дворе толпились люди. Командующий поркой, он же счетчик, каждому мужику с усмешкой говорил:

— Давай приготовься, снижай портки, подставляй картину!

Отец стоял белый лицом, без брыля. Черные волосы взлохмачены, глаза дико ходят. Перед ним на коротком низком столе лежал голый, с кудлатой головой человек, а двое били. Кудлатый кричал, потом начал визжать. Вдруг его подняли и позвали отца… Видела, как отец начал сдирать с себя рубаху. Кто-то из палачей весело сказал:

— Ладно, ты, старательный, заголись — и хватит. Лучше штаны спусти.

— Рубаха последняя, порвете, — прогудел отец и сорвал ее с тела.

Лиза увидела его белую-белую голую спину, коричневую шею. Отец согнулся, словно хотел прыгнуть, тяжело шагнул. А кто-то подтолкнул — он упал на стол…

Лиза спрятала голову, глаза.

Стол был мокрый от человеческого пота. Палачи работали вчетвером. Двое держали за голову и за ноги, приговаривали что-нибудь веселое. А двое драли — нагайкой и шомполом. Били по голому телу — по спине, по ягодицам. Сперва без ярости и зла, а как в поле работают: с силою, на совесть; подшучивали. Постепенно разгорячились, пот лил, словно пилили камень, шапки поскидали, распоясались. Один старался наперед другого, словно на спор: кто крепче ожжет… Остервеняясь, рвали на куски. От первых ударов Матвей взревел нечеловечески, но этим только подстегнул палачей, били еще крепче… Начал вскидываться на коротком столе — голова и ноги свисли, двое сразу нажали на голову, на ноги, потемнело в глазах, посыпались искры, крик застрял в груди.

Матвея довели до бесчувствия. Верно, кожу содрали. Сперва было больно, трубил, словно олень в карпатском лесу. Потом отупел, будто и нет спины. Но когда спустили со стола, не мог разогнуться.

Поддерживая портки, побрел куда-то. Посмеивался, как полоумный. Первый раз в жизни секли… Как слепой, ткнулся в стену.

Услышал над собой плачущий голос дочки:

— Татоньку!..

Поднял померклые глаза, пробормотал:

— И не выйдешь отселе… хе-хе…

— Таточку, вон калитка, идите в калитку.

Садиться в бедарку было больно. На буграх, на неровностях дороги сиденье и спинка нестерпимо били по телу. Но Матвей уже пришел в себя. Перед дочкой ни разу не застонал. Примостился, держал себя в руках. Дочка с вожжами в руках шла сбоку — не села в бедарку, чтобы ему было свободнее.

Матвей вспомнил Антона Горина, как тот учил, что по-хорошему богатые не признают новую жизнь. Учил смело брать свое.

«Вот и взял, — думал Матвей. — Научил меня на беду. Явись — покажу, как на моей спине твоя наука показалась. Правда твоя, а спина, брат, моя… Эх, жизнь, жизнь проклятая! И жить невозможно, и не жить нельзя. Вот какой ужас приговорен человеку на роду. Никуда не денешься с этого света, пока жив. Ходи, топчи землю, грейся на солнце — не запрещается, ешь, пей, что бог послал, потей, работай до умору, и все равно тебя побьют, когда-захочешь для себя чего лучше… А с Соловеем за его бумагу что-либо сделаю. Так ему не пройдет».

Домой приехали поздно вечером. Всю ночь и новый день Матвей лежал в кровати, думал. Велел Лизе отвезти Соловею зерно, иначе придут, разорят хату. Опять остался ни с чем.

Дети подходили к кровати. Матвей спросил Лизу:

— Ну что, дочка? Убить Соловея, паразита, — недолгое дело. Но от этого нам не станет легче. Ну-ка, скажи, советчица, как думаешь, придут ли когда красные?

— Беспременно, таточку! — горячо ответила Лиза. — Этой ночью снилось мне такое, знаете, чудное… А сегодня я бросила карты, так, смеху ради, и вот… Придут!

К вечеру вдруг явилась Феся. Пришла с узлом. Услышала, что в волости, по милости Соловея, били отца, и ушла из мужниного дома.

Худо, страшно в степи зимой. Стужа, небо в тяжелых тучах, безбрежную равнину захлестывает снег. Возьмется ветер, начинается метель. Седая вьюга хоронит людей и скот, загоняет в море овечье стадо.

В конце девятнадцатого года зима навалилась жестокая, с долгими снегопадами, с диким бесконечным воем ветра, с метелями и буранами — как шестьдесят с лишком лет назад, в Крымскую кампанию.

Тогда с севера на полуостров и от моря на материк тянулись обозы с военными запасами, с больными и ранеными русскими солдатами. Множество войск полегло в степи, не дойдя до моря. А потерянных лошадей, верблюдов не перечесть. Сыпучий снег заваливал проложенные пути, с верхом укрывал обозы. Крутились, вставали к небу и обрушивались снежные столбы. Из края в край степи ветер носил белые курганы. Местами, где ветер срывал пушистый налет, каменная дорога звенела. Снежная пыль крутилась, мчалась по залысинам, набиралась в следы. На подъемах сугробы подымались выше головы. Стужа леденила суставы, продувала насквозь.

Летом и осенью белый вал катился на Москву. Вот уже Орел. Генералу Деникину подводят коня — въехать в столицу. Но тут-то и рухнул белый вал… Разбитые полки двигались с севера, — казалось, из сизо-черной тучи на горизонте. Кто не попал в эшелон на железной дороге, шел открытой степью. Тащились верхом, в повозках — по снегу, пешие. Шли малыми кучками, войско не войско, банды не банды, блуждали между селами, — навстречу им лучше не попадайся…

Однажды вечером к Обидным постучали. Из-за двери грубый, хриплый голос приказал:

— Хозяин, переночевать!

Лиза с отцом открыли. Вошли двое, занесенные снегом, в башлыках. Разделись, на плечах погоны непонятных чинов. Сели пить чай с николаевской водкой. Отогрелись. Один, усатый, засмеялся, подмигнул Лизе. После чая сразу легли, оружие под себя — заснули. Храпели всю ночь. Утром встали бодрые. Усатый велел подать умыться. Лиза сливала из ковшика со льдинками. Фыркал, как кот, косился на Лизу, как на сметану… Сели завтракать, опять пили николаевскую — на дорогу. Лиза накинула кожушок, пошла кормить и поить коня. Сводила его к колодцу, привела обратно в сарай, снизу надергала заснеженное, улегшееся, все еще пахучее сено. Выходила из сарая за второй охапкой, вдруг увидела в воротах веселые красные рожи усатого и его товарища. Одеты, с вещевыми мешками за плечами, уже отправились было своей дорогой, да из-за ограды заметили Лизу и перескочили во двор — «попрощаться». Без разговоров бросил усатый ее на солому, начал рвать платье. Не теряя силы на крик, Лиза отбивалась руками, ногами…