Яков Ильичёв - Сиваш

Москва была уже близко. Вот уже Орел! Генералу Деникину подводят белого коня… Далеко позади осталось маменькино имение. (Олег заезжал в село, видел, как крестьянские ребятишки бегали на веранде маменькиного дома. Все в доме было цело, но стало каким-то грязным.)

Однако вот отступление. Все перепуталось, разгром. Фронт разорвался. Часть войск побежала на Ростов, другая — на Одессу, а корпус генерала Слащева с правого берега Днепра по снегам бросился спасаться в Крым. Уже бежит впереди войск веселая, насмешливая песенка:

В последние недели отступления творилось нечто страшное и, как казалось Олегу, непоправимое. Случаи насилия и грабежа стали обычными. Многие офицеры, видел Олег, зверствовали даже с каким-то наслаждением. Темнело в глазах от кровавых сцен, избиений, расстрелов на улице, средь бела дня. Олег боялся своего командира генерала Слащева. В каждом городе свою деятельность Слащев начинал с казней. В день приезда в Николаев расстрелял шестьдесят человек. В Вознесенске, в Екатеринославе тоже десятки полегли и повисли. Просто сумасшедший. Глаза мутные, блуждают, голос хриплый… Корпус отступал, оставляя за собой зарева пожаров, пепел и наскоро поставленные виселицы.

«Пусть заблудились с Сергеем в буране, зато подальше от дикого Слащева», — думал Олег. Боялся генерала, потому, что осуждал и ненавидел его.

Остановились ночевать в степном селении. Олег слышал, как, скрипя зубами, Кадилов сказал мужику:

— Смотри, хозяин, ночью убежишь с лошадьми — все равно найду, живым не будешь!

Напились чаю. Когда ложились спать, Олег заговорил с Кадиловым о самом главном:

— Так вот, Сергей! Где тут собака зарыта и что это за пес? В чем причина страшного поражения? Смотрю и так и этак и прихожу к выводу, — пожалуйста, не сердись на меня за мои рассуждения! — что все дело в какой-то большой ошибке. Все дело, очевидно, в том, что идея: «Мы, белые, — соль земли, без нас Россия погибнет, а большевики — смутьяны» — теперь не совсем верна. Нужно найти какую-то новую, пусть грубую, но ясную идею. Как у большевиков: «Мир — народам, земля — крестьянам». И конечно, прежде всего следует опомниться, не убивать.

Кадилов не слушал, зарывался под шинель, притворялся, что спит. Но когда Олег сказал, что Слащев своими казнями губит всех, он просто-напросто садист, Кадилов встрепенулся.

— Стоп! Ни слова! Услышит он — глазом не моргнешь, как…

— Знаю, но иной раз ужасно хочется подойти и при всех изо всей силы плюнуть ему в морду…

— Тут же прикончит и велит бросить тело собакам!

Джанкой увидели засветло, без огня. Пересекли заставленную вагонами железную дорогу. На привокзальную площадь выехали со стороны садика.

Уже смеркалось. Сквозь голые ветки акаций Олег разглядел на краю булыжной мостовой длинные неподвижные фигуры. Словно на подставках, под телеграфными столбами смирно стояли, чего-то дожидаясь, какие-то люди…

Подъехали ближе. Увидели, что это повешенные. Висели низко, опущенные носки ботинок почти касались булыжников.

Матвей глухо сказал:

— Прибыли, господа, благополучно. Теперь не измените своему слову, оставьте в упряжке вашего коня, иначе не доеду домой. Сто верст. Сразу и поеду, что-то мне здесь не нравится…

Кадилов на ходу соскочил с брички.

— Ладно, сволочь, катись на все четыре стороны. И лошадь забирай. Русский офицер — хозяин своему слову.

Олег сказал примирительно:

— Не обращайте внимания на него, он всегда ругается. Берите лошадь. Может быть, денег вам…

Но Матвей не слушал, он уже настегивал лошадей. Бричка бешено загремела по булыжникам — прочь от страшного места.

«…В тылу вакханалия, дебош и пьяные скандалы, в коих отличаются чины бежавших с фронта частей. Жажда спекуляции охватила все слои общества. Забывшие честь забыли, что накатился девятый вал… Подрываются вера в спасение и престиж… Я же обязан удержать Крым… Требую: общественные организации и классовые комитеты, придите совместной работой поддержать меня! Заявляю, что бессознательность и своекорыстность жителей меня не остановят… Приказываю: опечатать винные склады и магазины. Буду беспощадно карать… На всей территории Крыма запрещаю азартную карточную игру. Содержателей притонов покараю не штрафами, а как пособников большевизма… Повторно разъясняю: не только попрошу, а заставлю всех помочь. Мешающим мне сопротивлением и индифферентностью говорю заранее: упомянутая бессознательность и преступный эгоизм к добру не приведут. Пока берегитесь, а не послушаетесь — не упрекайте за преждевременную смерть… Генерал Слащев».

«…Безобразие! Посмели дать себя атаковать, не атаковали сами… Приказываю: ни шагу назад, а в атаку вперед!.. Где потребует обстановка, выеду сам… Подтверждаю: из Крыма не уйду! В успешной защите уверен с божьей помощью… Мешают лед на Сиваше, морозы двадцать градусов… Но ожидаю смены генерала Зимы комиссаром Слякотью… Из двух армий противника одну разгромил, берусь за вторую. Доволен молодецкой работой добровольцев и казаков… Население спокойно, но инертно. Нужна изюминка… Генерал Слащев».

На облупленной, заляпанной клейстером стене джанкойского вокзала под морозным солнцем вздувались белые листки. Олег читал, и под папахой у корней волос пробегал знакомый холодок, мутила тошнота… У красных на перешейке не было армий, имелась всего лишь бригада, — вранье, хвастливость Слащева били в нос. Но вот и Слащева, наводящего ужас на жителей, заела тоска по «изюминке».

Олег только что вышел из госпиталя. По приезде в Крым ночь пролежал в классном вагоне, бредил, потом месяц провалялся с хрипящими легкими. За это время красные дважды атаковали на перешейках, но Слащев отбил — заманивал красных в узкие проходы, отрезал. Слащев ликовал: сквозь бураны и махновские ватаги он провел свой корпус в Крым и крепко стоит у входа… Повесил трех солдат — продавали гимнастерки — и сестру милосердия — ударила солдата.

Эту сестру милосердия Олег видел в госпитале. Бледная, красивая, измученная ночным дежурством, она под утро валилась с ног. Какой-то выздоравливающий солдат стал приставать к ней, и женщина, действительно, ударила…

В госпитале Олег меньше боялся появления красных, чем сейчас встречи со Слащевым. Боялся, что Слащев увидит на его лице отвращение, и тогда несдобровать…

Прочитав на стенке листки, пошел через вокзал на платформу. Чистота, порядок. На путях тесный городок из поездов. Над вагонами дымились тонкие трубы, между составами солдаты носили кипяток, горячую, с паром, пахучую кашу. В вагоне-леднике постукивала динамомашина. Возле штабных пульманов звенели шпоры корниловских офицеров. Кадилов где-то там… На платформе высились мачты радиотелеграфа; рядом ярко зеленел свежий поезд британской военной миссии. Веселые красномордые заморские друзья расположились как дома.