Яков Ильичёв - Сиваш

— Сережа!

Но чернявый, выхватив револьвер, отскочил к стене — дал Матвею дорогу к двери.

— А ну!

— Оружием не пужайте, я уже пуганый, поротый тоже, — проворчал Матвей.

Задыхаясь, чернявый крикнул:

— Запрягай, сволочь!.. Уложу на месте!..

Матвей медлил. Один за другим треснули два выстрела. С потолка посыпались куски штукатурки. Лиза взвизгнула, бросилась к отцу.

— Таточку, запрягайте!

Матвей повернулся, с силой ударил ногой в дверь и пошел из хаты…

Под колесами пронзительно взвизгивал снег. Лошади заиндевели — убегали от кнута, белые, мохнатые, не закурчавились от инея лишь их короткие обрезанные хвосты.

Олег Захаров полулежал в бричке, прячась от обжигающего ветра. Ноги укутал мешком, сунул в сено, сам укрылся шубой, руки в рукава. Тепло! За спинами Кадилова и мужика не дуло. Вспоминал Лизу, как подносила молоко; видел овальное, смуглое, милое личико, вздернутый, чуть покрасневший нос, частые веснушки на скулах, черные брови. Вспомнил, что кончики ее черных ресниц забавно выгорели… Яркие, белые зубы… Славная дивчинушка. Она, конечно, честная, добрая. Вероятно, и ласковая она. Как мило, что захотела узнать, кто он. А ведь она из той самой «толпы», которой он боится. Кто он?

В самом деле, кто? Вспомнил меловые курганы под Белгородом, маменькино имение — триста десятин пашни и лугов, доходную меловушку — известковый завод… В Петрограде жил дядюшка, который по делам и чинам своим захаживал к самому царю… О себе Олег думал стихами Надсона: «Не вини меня, друг мой, я сын наших дней… Я чувствую и силы и стремленье…» Да, он мечтал, что будет строить легчайшие мосты, не куцые, речные, — а через морские проливы, скажем Керченский… Но какое-то буйство жизни мешало на каждом шагу: сходки, речи, бунты.

На студенческие сходки, чтения и манифестации он не спешил — речей не понимал. Бежал от бунтов, хотя царя с Распутиным и царицей презирал. Студенчество волновалось, рабочие бастовали, крестьяне жгли… А потом все смешалось. Никто не в силах помочь: ни дядя — Олегу, ни царь — дяде, ни бог — самому царю… На улицах ораторы из кожи лезли, сыпали словами. Лекции забыты, всех вынесло на площади. Все счастливы: отрекся царь. Алели красные банты, все пели. А хлеба не было, — Олег видел очереди. Большевики подняли Россию на дыбы. Народ клокотал. Каждая новая речь Керенского вызывала взрыв ярости, проклятия и насмешки. Народ верил Ленину, большевикам.

Прижимаясь к спинам Кадилова и возницы, закрыв глаза, Олег вспоминал, как в те дни он ходил по городу, охваченный любопытством. По Невскому катились людские волны, валом валила толпа. На каждом углу спорили студенты, солдаты; на ходу читали только что купленную книжку Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?». По центральным улицам мчались грузовики, в них стояли люди, грозные и непонятные, выставив винтовки со штыками, — народ! Кто-нибудь в грузовике наклонялся, доставал пачку листовок и широкими движениями разбрасывал их, как сеяльщик семена. Что вырастет?

Катились по мостовой и броневики. На грязно-зеленой стенке одного из них еле виднелись бледные следы стертого прежнего названия «Олег». Словно его, Олега Захарова, самого стерли…

Олег советовался с дядей. Глядя на домашних, на племянника, на себя в халате, дядюшка удивленно пожимал плечами: «Не может быть! Не верю! Они без нас не проживут и недели. Никогда! Переждем!..» Олега понесло в деревню — у матери переждать, пока перегорит костер восстания. Когда все кончится, он вернется в Петроград, доучится и станет строить мосты. Мосты всегда будут нужны цивилизации. Не может быть, чтобы жизнь пошла вспять, к каменному топору. Он будет указывать строителям, чертежи раскроют его замыслы… Впрочем, все это чистая фантастика, самоуспокоение, благодушный сон. Если бы только все это кончилось…

В деревне добрая старуха мать день-деньской кормила, поила, купала бесчисленных собачек, гуляла, разговаривала с ними, приказывала им, журила их… Увидел ее — сердце сжалось: она, как дитя, не понимала происходящего. Смеялась, тряслись морщины: «Кто это заберет у меня меловушку? Ведь завод — мой!»

Однажды, придя на меловушку, Олег увидел, как, весь осыпанный белым, моргая белыми ресницами, грузчик на неогражденных мостках кидал куски мела в жерло печи, откуда подымались белые клубы. Облако окутало его, а когда рассеялось, на мостках уже никого не было. Олег не понял, куда девался человек. Женщины внизу вдруг заголосили: человек упал в печь. Белые, как привидения, набежали мужики, вытащили грузчика, уже мертвого. Потом двинулись к конторе, взяли управляющего за руки, за ноги и бросили в овраг.

Дядя перебрался из Петрограда в Крым. Мать, очень, очень старая, пугавшая Олега своими странностями и тем, что не узнавала знакомых, разумеется, не понимала, почему дядя переехал на юг. «Зимою в Крым? Лучше весною, летом! Бывало, с твоим отцом…» Олег терпеливо объяснял, что здесь опасно. Чуть ли не силой увез ее.

Первое время в Симферополе Олег скучал — бродил по городскому саду, смотрел на Салгир. Все ждал… Ужасно глупо, что военные взялись убивать большевиков, вербовщики записывают добровольцев в отряды. На Дону, на Кубани собираются полки, — конечно, воевать. Взволнованное море еще больше разбушуется… Что делать? Этот вопрос решил нынешним, летом генерал Слащев — всех поставил в строй, студентов произвел в офицеры.

Олегу сразу полюбился Сергей Кадилов, один из адъютантов Слащева, ловкий, уверенный в себе и нагловатый временами. Сын армейского офицера, из гимназии попавший в школу прапорщиков, потом на германский фронт, Кадилов ненавидел большевиков-солдат за то, что в семнадцатом сорвали с него погоны. «Олюшка, прелесть моя! — смеялся над Олегом. — Ты говоришь: «Не нужно было начинать! Не нужно было стрелять, следовало переждать!» Но пойми, вся беда как раз в том, что поздно начали. Следовало задушить бунт в зародыше, беспощадно, в три-четыре дня, в том же семнадцатом… Впрочем, люблю тебя, может быть, за эту твою голубую глупость. Ты честен, добр и, черт возьми, дворянин, в то время когда среди нас тьма подлецов и сам я жестокий — обиду, презрение ко мне никому не прощу, уничтожу! Ты просто забавный несмышленыш. Умора, когда начинаешь калякать про политику, рассуждать в мировом масштабе…»

Олегу, действительно, всегда хотелось рассуждать о политике и государственных делах… Еще в Петрограде Олег стал жадно читать газеты, ловить всяческие слухи, хватать реплики прохожих. Олегу казалось, что он, человек тонкой интуиции, способен найти истину даже в хаосе сведений и слухов.

Однако мучила нерешительность своя в поступках. Ему до зависти нравились прямолинейность и смелость Кадилова. Олег признал его старшим, покорялся ему. Несколько пугала жестокость Кадилова. Но и ее прощал он товарищу, видевшему много пролитой крови на войне.