Яков Ильичёв - Сиваш

Уже открыла дверь в хату, но в это время за оградой у соседей закричали. Ай-ай! Крепко зажав хлопчика между коленями, мать спустила ему штанишки, стегала по голому. Орал, будто в самом деле очень больно. Наверно, от стыда орал, заходился. Шельмец разбил кринку. Глянув на розовый задок, Лиза сама порозовела и беспечно рассмеялась.

Но вдруг отворилась калитка — пожаловал староста с какой-то бумажкой в руке.

«Ну его к бесу, — сразу подумала Лиза, — с хорошим не явится. Либо в подводы, либо еще какая повинность!» Вспомнила, что Соловей писал в волость, и испугалась.

Староста, пряменький старик с сивой бородкой, спросил отца.

— Волость требует, — лениво пояснил он.

— Зачем? — Лиза взъерошилась, насторожилась. А сама уже поняла.

— Кто знает, вот бумага… с печатью…

Когда такое дело, не грех и соврать.

— Идите, дядечка, до дому, — кротко посоветовала. — Таточко уехал в Берислав, через неделю будет. Идите, нету его.

Однако староста понимающе махнул рукой, сел на камень и начал ждать.

Скоро на улице застучали колеса, во двор вбежал Горка, отвел жидкий заслон к ограде, и в воротах показалась Мельница с бричкой. Приехал с солью отец.

Староста даже не взглянул на Лизу — притихла. Поднялся навстречу хозяину, протянул бумагу.

— Вот оно что, Матвей…

— Зачем? — Матвей не взял бумаги. Хрипло сказал: — Пусть приходят, ищут. Незачем мне в волость…

Староста испугался, заторопился, начал упрашивать:

— Не, не, Матвей, Христом богом… Поезжай, хоть покажись, а там твое дело — хоть убеги. Только покажись, говорю, а то мне отвечать, меня самого потащат. Явишься, затянешь время, а там, может быть, перемена. А не поедешь, я говорю, нагрянут злые, наделают и тебе делов…

— А нет у меня ничего, — уже вяло ответил Матвей. — Крышу, что ли, снимут, хату унесут? Тебя, говоришь, подведу? Ладно, иди спокойно, утречком поеду. Бедарку свою дашь?

— Дам, дам, — поспешно ответил староста и, облегченно вздохнув, попросил у Лизы воды.

Утром Матвей велел Лизе собираться — поедет с ним. Надел хомут на Мельницу, с ней в поводу пошел к старосте на баз. Скоро вернулся в легкой некрашеной бедарке, во двор не заехал, из-за ограды крикнул, велел взять соломы, садиться.

Горка вышел на улицу, провожал большими, печальными глазами.

До волости пятнадцать верст. Солнце словно утомилось палить. Выжженная солнцем степь давно побурела. Кругом ни одной зеленой травинки. Дикие кустики усохшего курая издали — словно коричневые неподвижные дымки. Ночью смоченная росой, теперь высохшая дорога гладко прибита, блестит. В воздухе мотались жирные перепела, уже не такие проворные, как летом. И только небо по-прежнему синее-синее…

К осени покрепчали ветры. Воздух гудел в ушах резко, нетерпеливо. Ветер то прижимал одежду к телу, то рвал ее с плеч… Отпустит, снова толкнет. Хвост у Мельницы закидывало в сторону, пыль от бедарки уносилась в степь и там истаивала…

Дорогой Лиза и отец молчали. Едут, хотя там, куда едут, ничего хорошего не будет. Не ехать нельзя: еще хуже придется. Как ни повернись — все плохо. Даже ветер и тот беспощадно гудит, выматывает душу. От него совсем нехорошо… А жить надо. И думается: не может быть, чтобы никогда не было ничего хорошего. Пускай только красные придут! Тогда станет свободно. Тогда и ветер иначе запоет, и солнце иначе засветит.

Отец не ежился от ветра. Веревочкой под бородой привязал брыль, не унесло бы в степь. Беги потом. Лиза вспомнила, как однажды шутил отец. Будто ехал он, а ветер сорвал с него брыль, погнал по просторам аж до Каховки, перекинул через Днепр, и лишь на севере перед высоким лесом отец схватил свой летучий брыль… Теперь отцу не до шуток, видно было, боялся волости, Соловеевой бумаги. Хоть и сидел в бедарке, гордо насупившись, как начальник, а видела Лиза — боится. И Лиза забоялась, захлопала ресницами, будто налаживалась плакать. Отец покосился:

— Это что?

Ветер опять рванул, загнул поля брыля на темя. Отец переждал шум, сказал:

— Дует со всех сторон. Нынче нигде нет затишья. Спиной к вихрю не станешь, бросит наземь… Стало быть, встречай беду лбом!

Показались сперва церковь, потом хаты волостного села. Матвей передал Лизе вожжи, хоронясь от ветра, скрутил цигарку, выбил искру. Запахло горящим трутом. Матвей заговорил твердо:

— Теперь слушай, дочка, зачем поехала со своим татом… Сама понимаешь, не на пироги потребовали меня. Что-то будут делать, что — не знаю. Только не пугайся! В случае чего — карьером бежи домой. Не забрали бы только скотину, вот в чем все дело! Поэтому оставим коня где-нибудь подале, у знакомого, а в управление — пешком. Я войду в помещение, а ты на улице будь. Сторожи, что со мной сделают. Увидишь, что ведут с конвоем, — беги к Мельнице, и, как говорю, домой! И не плачь заране! Перестань, говорю!

Вытирая слезы, Лиза поцеловала отцову руку.

Волостное правление — большая белая хата. Перед ней на площади скучились подводы. Одни мужики распрягали, другие запрягали. Злобно стегнув лошадей, с грохотом отъезжали.

Лиза стояла у самой хаты под тополями, смотрела в раскрытые окна: ждала, когда в комнате покажется отец. Там сидели писаря, начальники, курили, что-то писали. В комнату входили караульные с шашками, приводили какого-нибудь крестьянина. Лиза видела, как он срывал шапку и молча стоял перед начальником. Тот кричал. Устанет, закурит, что-то скажет другому — тоже начальнику, и оба засмеются. Снова приведут человека, и снова сердится начальник. Каждого встречает криком, велит писарю писать, что-то говорит смеясь, и караульные уводят человека. Куда уводят — неизвестно. Словно проваливаются в подпол. Может быть, и в самом деле в подпол. Может быть, там большой погреб и всех арестованных скидывают туда. Никто из мужиков обратно не сходил с крыльца, через площадь никого не вели под конвоем.

Прошло много времени, и Лиза в окно вдруг увидела отца. Подбежала ближе. Он стоял перед столом без брыля. Волосы слиплись на мокром лбу. Начальник смотрел в бумаги, потом поднял грозные глаза:

— Ты захватил три десятины, хлеб спрятал, не рассчитался с хозяином… А ну, скажи, куда спрятал?

— Так это ж мой хлеб, господин начальник, не ворованный, — негромко ответил отец. — Сход присудил три десятины мне, фронтовику, — за Россию. Наверно, воевали и вы, ваше благородие… Сход присудил. Росла пшеница как моя пшеница. Я полол, снял урожай открыто. В селе все знают… А куда девал зерно? На семена, смолол, долг еще отдал…

— Отдашь хозяину что следует! — перебил начальник. — Тебя еще не учили?

— Меня учить нечему. А хозяин — я и есть, ваше благородие, — ответил отец. — Я взял зерно.

Начальник стукнул кулаком по столу.

— Даю сроку два дня! И чтобы лучше помнил, — начальник мигнул караульному, — на двор дурака!