Яков Ильичёв - Сиваш

На свой берег выбился к полудню. Снизу увидел над гребнем берега красный флаг — наверно, над ревкомовской хатой. Вывел лошадей наверх, сел и от усталости и от радости заплакал.

Лошади отряхнулись и, волоча по земле грязные намокшие постромки, побрели искать живую траву.

Еще не скоро косить и молотить новый, двадцатого года, горючий хлеб, но по нынешним временам тайные склады для драгоценного зерна делай загодя.

Зерновую яму роют внизу широко, просторно, а вверху оставляют узкое горло. Как кувшин. Яма вырыта, ее неплотно забивают соломой и обжигают, чтобы стенки высушить, закрепить.

На тайное дело работника не позовешь. Соловей Гринчар с сыном Никифором сам копал тайник. Будто себе могилу. Земля твердая, ломать ее тяжело. Соловей сидел в яме, маленькой саперной лопаткой — когда-то выменял у солдата на кусок печеного хлеба — насыпал в корзину даже на глубине сухую, расколовшуюся на кусочки землю. Никифор оттаскивал. Отец вытирал потный лоб, вздыхал. Из ямы доносилось его тихое, печальное ворчание:

— Раньше открыто ссыпали хлеб в амбар… Теперь прячешь его в ямы, как хоронишь. Была косовица — радость, душа трепетала. Сейчас для кого косить — для себя ли, для белых, для красных? Может быть, для Махна… Не косить грех, и косить некому. Всякий голодранец хочет быть над тобой господин. Эх, были бы дома мои сыны, да поженись они на простых мужичках! Ты, Никифор, хороший сын… Только слаб. Федосью выпустил. А не то косила бы с нами… Поди сюда, Никифор, посиди, отдохни, сынок. Давно ли видел Федосью? Звал ее обратно?

На краю ямы, из которой торчали голова и плечи отца, Никифор сел на скрипучую перевернутую корзину.

— Видел, тату, устерег в степи… Ошалелая. То смеется, то зубами скрипит. Просил и по-хорошему, и грозил… Дулю показала.

— Не умеешь, не умеешь, — сокрушенно проговорил отец. — Ладно, сам схожу к Матвею, раз он явился из Крыма. Надо, сынок, с понятием. К каждому времени должен быть свой подход. Тоже и к человеку. Полгода назад мы писали в волость на Матвея — помогло, вернул пшеницу. Так ведь? Дали ему шомполов. Конечно, ему обида — человек гордый. Но и наука! Серчает он на нас с тобой, сынок. И все-таки, понимай, он серчает, а я пойду к нему. Прямо в хату. Войду с хорошим словом. Поклонюсь, попрошу прощения — от этого язык не отвалится. Вот как, сынок! Попрошу прощения и скажу: «Жить нам надобно в мире, помогая друг другу». Понял? Матвей оставил бричку в Крыму — отдадим горемычному одну из наших, хоть старую. Против подарка, сынок, никакое сердце не устоит. Шутка ли, даром бричка! Власть пусть будет Матвеева, а сила — моя… У него хлеба нет, беден. Поможем ему, Никифор, можно сказать, со всей душой поможем — окупится: и сердце у него отойдет, и Федосья вернется. Но ты, Никифор, пока не сияй. Все норовишь, чтобы за тебя отец сделал…

Соловей покосился на сына; продолжал поучать и строить подходы к Матвею Обидному.

— Какая бы ни была власть, сынок, есть еще и другая власть, то есть богатство. Перед ней человек слабеет, как в воде. В бога так не верю, как в богатство. С ним я проживу при любой власти. Не станет его, тогда и мне конец, хоть и дышать еще буду… Сила его в том, что притягивает: какой бы ни был гордый, не можешь не взять. Отдать, сынок, трудно, а не взять — еще тягчей. Разве что сумасшедший не возьмет. Понял жизнь? Вот так и к Матвею подойдем.

Соловей распалился мыслями, в полутемном погребе глаза его молодо сверкали…

А получилось совсем не так, как думал Соловей…

Спустя неделю после бегства от белых, однажды сидел Матвей с сынишкой за столом, старался запомнить буквы, какие показывал в книге палец Горки. Сухая дверь запела, Матвей глазам своим не поверил: через порог торжественно переступил бессловесный, тихий Соловей Гринчар. Снял шапку, перекрестился, низко поклонился. И все без слов. Наконец разжал тонкие под редкими усами, будто сросшиеся губы:

— Добрый день.

— День добрый, — усмехнулся Матвей и поглядел на Горку… дескать, что надо Соловею?

— Матвей, моей вины перед тобой нету, потому и пришел, — смиренно начал Соловей, не садясь, а только приглядываясь к лавке и ожидая приглашения как знака доброй воли хозяина. Но Матвей не торопился усаживать гостя, и Соловей остался стоять. — Ты сам провинился, за что и было наказание. Оно и мне больно было, ведь родные… А если серчаешь на меня, то прости. Прости, сам жалею, — Соловей раз и другой поклонился, третий раз совсем низко.

— Что это тебя словно перешибло, в пояснице не держит, — сказал Матвей. — Садись, за это денег не возьму. А наказание я еще не забыл, за него еще получишь мой ответ!

— Не шути, я по делу. — Садясь на лавку, Соловей рукавом вытирал лоб. — Жестокая вражда губит людей, льются кровь и слезы. Брат на брата, отец на сына, сын на отца, сосед на соседа…

— Ты не в церкви. Говори сразу, что тебе надо?

— Пришел мириться. И нужно мне твое хорошее слово. Истинно, от всего моего сердца. — Соловей прижал пухлую руку к груди. — Видит бог всю правду! Без корысти, а просто от всего моего желания, ради мира, уважения и твоего прощения низко унижаюсь перед тобой и прошу твоего позволения…

— Иди к бесу! — перебил Матвей. — Завел, как цыганка! Говори: чего хочешь?

— Бричку возьми у меня, Матвей. Больше ни о чем не прошу.

Матвей рассмеялся, широко открыл рот.

— А что хочешь за бричку? Ведь неспроста отдаешь! Бричка мне нужна. Могу и взять. Чего ты хочешь за нее?

— Только одного, Матвей, — чтобы даром взял. Не прошу ни копейки. Ни соломины… Три моих десятины опять перешли к тебе, как прошлый год. Даст бог, уберем хлеб, ни колоса не потребую с тебя, даже семян. Власть сказала — я подчиняюсь.

Матвей вдруг ярко вспомнил прошлый год, как секли, как ехал с Лизой из волости. Кулак сжался, стеснилась грудь, ярость толкнула в голову.

— Не потребуешь! А если опять придут господа из Крыма? Как раз на урожай могут прийти, ведь в Крыму есть нечего, а солдатни — тучи. Придут, что тогда? Опять пошлешь меня в волость? Или к стенке поставишь?

— Не, не, Матвей! Ты только не серчай. — Соловей даже поднялся. — Хочешь, бумагу дам. Не потребую с тебя трех моих десятин…

Матвей оскалился:

— Эта твоя бумага мне на скрутки лишь подойдет. Обманешь, что с ней, что без нее. А полный расчет с тобой еще будет! — Ярость мутила голову Матвею. — Кое-какой мой должок сейчас бы — ох как заплатил.

Соловею не понравились эти слова, не понравились и глаза Матвея, но он, однако, не отступал:

— Только один за тобой долг — перед богом: дочку свою не вернул к законному супругу!