Яков Ильичёв - Сиваш

— Вот, стало быть, зачем ты пришел! — Матвей даже лязгнул зубами. — Над дочкой я теперь не властен. Она теперь баба. А тебя стегали ли когда нагайкой? Эх, Соловей, руки ломит у меня! Вот здесь так и кипит от паразитства твоего, от издевательства над людьми! Лучше бы не приходил! — Матвей метнулся, чего-то ища. — Ей-богу, отлуплю!

— Не озоруй, — глухо произнес Соловей. — При мальчонке постыдился бы говорить такое…

Про Горку Матвей забыл. Тот, и верно, забился в угол и смотрел большущими глазами.

— А ничего, пусть поглядит, пусть узнает, что отец его не скотина и даром посылать его под шомполы не можно никому. Пригнись-ка, пташечка, да поскорее! Где-то тут плеточка была… Ах, нету, нету, — ладно, ремнем…

С жутко оскаленным лицом Матвей шагнул к Соловею, сильной рукой схватил за ворот.

Соловей взмолился:

— Не бей, голубок, пощади старика…

— Пощади?! Старика? Нет, не стар ты, толстый кабан! Тебя и шомполом не проберешь… А ну-ка, нагнись!

— Матвей! — строго прикрикнул Соловей. И начал вырываться.

— Нет, не уйдешь… За весь бедняцкий род дай же сыграю с тобой! — Матвей стиснул зубы, резко пригнул Соловея, широко замахнулся — в воздухе свистнул ремень — и крепко дважды хлестнул Соловея по жирным бедрам. Замахнулся было в третий, но плюнул, рассмеялся и, отшвырнув ремень, плюхнулся на лавку рядом с Соловеем, который все еще сидел нагнувшись, с выставленным в обороне локтем.

— Ну, этого не прощу, — едва шевеля прыгающими губами, произнес Соловей.

— Знаю, попадусь — живым в землю закопаешь. Давай, давай уходи, пока еще не угостил! — весело посоветовал Матвей.

— Погоди, посмеешься, — проговорил Соловей, боком выходя за дверь.

— Ладно! — Матвей благодушно улыбался. — Маслицем смажь это место, станет легче на душе. Благодетель!

Вечером в хате Обидных керосина не жгли — не было, да и майский день длинный, а заходило солнце — в окошки светила желтая луна.

Феся сидела у хаты, ждала с гулянья Лизу. В конце улицы, на горбе, дивчата и хлопцы арендовали на вечер хату, красноармейцы принесли гармонь… Сама Феся не ходила на вечеринки. Она хоть и ничья жена, но бывшая замужем, не девка.

И стыдно, и охоты нет ходить на гулянья. За день намаешься в степи, в хате, вечером посидишь на улице и — спать…

Никифор подсылал к ней дружков, чтобы вернулась. Уходили ни с чем. Сам Соловей Гринчар усторожил ее вечерком, когда возвращалась из степи с беремкой прошлогоднего курая.

— Долго ли будешь позорить мою хату? Чего не хватает тебе у нас? Кормили-поили не скупясь…

— Не пойду к вам никогда, — ответила.

— Смотри не прогадай, красотка, — пригрозил Соловей. — Моя сила не убыла, как ни принижай. А если те, с погонами, придут из Крыма, то — ой-ей-ей! — обидчикам пощады не будет. Ни тебе, ни отцу твоему… Смотри, Федосья, по-хорошему прошу.

— Ваше хорошее с души воротит. И не пужайте! Надо мной верх не взяли! — сказала и пошла своей дорогой.

Фесе одной на лавке у хаты было тоскливо.

На улице в лунном тумане послышались шаги, возбужденные голоса и смех. Забелела чья-то кофточка. Подошла Лиза. Разгоряченная, веселая.

— Ух как плясали, пятки болят, вспотела до невозможности!

Возле летней кухни во дворе жадно выпила воды.

— Вкусная какая!

— Ухажеры явились ли? — с усмешкой спросила Феся.

— Бегом, как петушки на просо, — со смехом ответила Лиза. — Червоноармейцы были из Ивановки. Там, говорят, скучно, у нас веселей.

Отец и Горка спали. Лиза легла и, слышно, сразу заснула. Дышала ровно. Легла и Феся. Однако не спалось — луна, что ли, мешала, светила сильно, ярко. После уличной лунной прохлады в хате было душно, оттого, должно быть, и мысли жаркие: вспоминалось недавнее, хорошее. И плохое уже не так плохо, когда оно вспоминается.

Стала уже задремывать, как вдруг кто-то стукнул в окно. Тишина. Наверно, показалось… Нет, вот опять стук-стук в окошко с улицы. Нижняя шибка дребезжит, Феся примазывала глиной, но отсохло, глина отвалилась… Кто ж это? Тихий стук. Наверно, Никифор. Днем ему стыдно, пришел ночью проситься. «Не откликаться, что ли? Нет, сейчас подымусь, оденусь, выйду и скажу ему в последний раз: отстань».

Опять застучали, так же тихо. «Настырный дурак». Не спеша встала с лавки. Топая босыми пятками по глиняному чистому полу, подошла к лунному оконцу на улице, отвернула занавеску.

— Кто? Что нужно? — спросила тихо, сердито.

— Феся… — услышала она приглушенный, чей-то знакомый, но не Никифора, голос. Неясно увидела лицо и фуражку с большой звездой. — Это вы, Федосья Матвеевна? Это ты?

Феся еще не поверила. Но сердце заколотилось. Сама себя не услышала:

— Кто?

— Отвори, — донеслось из-за стекла. — Это я…

Нет, не верилось, — может быть, парни вздумали пошутить, кто-то прикидывается? Но — голос ведь Антона.

— Это кто же? — повторила ненужный вопрос и бросила занавеску.

С улицы долго не отвечали, обмерла, подумала, что он ушел. Вдруг, уже отчетливый, донесся голос Антона:

— Я подойду к калитке.

Накинула на плечи платок, тихо выбежала за дверь, во двор. К ней, как бы защищая хозяйку от ночных гостей, подкатилась собака. Феся попридержала ее, бормоча:

— Тихо, тихо, Решка.

Скрипнула калитка… Просто как в сказке, голова кругом. Недавно думала о нем, и — вот он: вошел во двор, идет к ней. Феся оттолкнула снова заворчавшую собаку, пошла навстречу Антону.

Сошлись на середине двора. Антон поздоровался, от него пахну́ло запахами шинели, ремней. Опять, как тогда, на Сиваше, крепко держит ее пальцы, не выпускает. Фуражка — на затылке, шинель под горлом расстегнута, белеет голая шея, луна светит в глаза. Смотрел, смотрел.

— Вспоминала?

— Вспоминала…

Думала: где он, на севере носит его или он близко, в этих войсках? Только не помнит, в каком селе стоял год назад. Мало ли сел пройдено, видено. Может быть, нашел дивчину и живет-поживает в городе… Бывают же такие люди — помнятся, они и в мыслях и в душе, и не мешают и не уходят. Вспомнить их — и больно, и радостно, и надежда в сердце…

Феся поняла, что не мимоходом он зашел. Кинулась к нему, прижалась головой к шинели.

Сели на лавку перед хатой, еще не знали, о чем говорить. Он крепко обнимал, шептал:

— Значит, ждала? Мы в Перво-Константиновке стоим… Я две ночи не спал.

Она отвечала:

— Тш-ш!

А он все радовался, что вспоминала его.

— Ну вот и хорошо. Это — как раз… Я шел и надеялся… Ну и как ты тут, что тут было?

— Как ушел ты, так плохо стало. Тата били шомполами… А я ведь хотела с тобой идти, искала тебя, да ты ночью ушел. Меня за Никифора выдали. А как побили тата шомполами, убежала, давно уже, в прошлую, осень. Тебя ругала, за то что ушел, не простился даже…

— Часу не было, бегом отступали, — оправдывался Антон. — Признаться, в ту ночь не надеялся, что вернусь… А сейчас как живете: посев имеете, лошадей?