Яков Ильичёв - Сиваш

Замолчал, а потом шершавый, задубелый воротник его шинели ткнулся ей в голую шею…

Запели петухи, ночь кончилась — скоро на улице покажется люди.

— Идем в хату, — Феся взяла за руку Антона.

В еще темной хате сели в углу стола, взялись за руки. Фуражка Антона, слышно, свалилась с лавки на пол.

Феся держала теплые, твердые, спокойные, но временами все-таки вздрагивающие руки Антона, будто успокаивала. Слышала, как он затаивал дыхание, потом глубоко вздыхал… Все еще спят, не время для разговоров… Антон явился издалека, стало быть, помнил о ней, как и она о нем помнила. Чужой никогда не пришел бы вот так. Едва узнала его через стекло, — пришел! — сразу толкнуло в грудь: родной… Феся крепче сжимала его руки, будто опасалась, что, если отпустит хоть на миг, тотчас его опять унесет, и на этот раз — навсегда.

Втягивала в себя горьковатый, дымный запах его шинели. И запах этот какой-то свой… Антон наклонился через угол стола к ней, упорно старался разглядеть ее в предутренней мгле. И Феся наклонилась к нему. Потом Антон положил голову на руки. Вдруг его голова отяжелела — заснул. Феся старалась не шевелиться, как струнка натянулась, чтобы не разбудить. Послышалось его ровное дыхание, тихое, как у ребенка. Очень устал он. Много верст шел пешком по степи — к ней, к Фесе. Наверно, и не поел. Феся нечаянно шевельнулась, он вдруг поднял голову и потянул ее руки к себе…

На заре Матвей проснулся, спустил ноги с кровати. Мизинцем потер глаз. Что такое?.. Держась за руки, за столом один против другого сидят Феся и Антон Горин. У обоих серые лица. Фуражка — на полу, в ней пригрелся котенок.

«Опять он тут? Смотри, пришел-таки. До чего точный человек! — с удовольствием подумал Матвей. — Ишь ты, молодец. Значит, запомнил хату Матвея Обидного. Неплохая, значит, теплая хата, хоть и земляной пол. Так, так! Друг на друга смотрят, а то, что уже утро, им и невдомек».

Матвей долго с интересом глядел на худощавое, туго обтянутое кожей лицо Антона Горина, наконец кашлянул. Феся и Антон неохотно повернули к нему головы и разняли руки. Антон вынул котенка из фуражки. Матвей не без усмешки сказал:

— С добрым утром вас!

— Доброе утро, — не сразу ответил Антон, надел фуражку, снова снял.

— Стало быть, не забыл дорогу… — проговорил Матвей. — За это спасибо. Надолго ли сюда?

— Сейчас иду в Перво-Константиновку, — ответил Антон.

— Не про тебя одного речь. Надолго ли все сюда пришли? Крым будете ли брать? Конечно, оборона сильная. Но Россию очистили, надо бы и этот кусок. Ведь жизни нет…

— Сейчас с Польшей, с Пилсудским тяжело, — ответил Антон. — И тут мы пробовали наступать, да сил мало, стоим, где стояли…

— А Врангель выйдет из Крыма к нам сюда, выйдет! Сам говорил мне! Что тогда делать? Мне хоть в землю зарыться…

Феся перебила:

— Будет вам, таточку, с самого утра!

Антон попрощался. Феся пошла провожать. В сенях крепко обняла, надолго припала губами к щеке, потом перевела дух.

— Антонечка, жди меня в Перво-Константиновке, приду…

— Смотри же!

— Приду, приду — непременно…

Вот когда солнце вдруг засветило и разгорелась жизнь. Словно ветер подхватил Фесю. Не совестно, и страха нет. Открыто сказала дома, что пойдет к Антону, без него небо низкое, темен свет. Нашелся ее человек, сам пришел. У них теперь нет отдельного дыхания. Такого счастья, может быть, не было ни у кого.

Феся знала хату в Перво-Константиновке, где стоял Антон. Это была хата одиноких стариков — от колодца вправо. Еле дождалась нового дня. В чистое полотенце завернула серые, еще теплые лепешки, пошла в весеннюю степь, к вечеру была в том селе, нашла хату. Облезлая хатенка, но будто родная. Феся постучалась, ей открыла махонькая, улыбчивая старушка. Антона не было: на учении с красноармейцами. Старушка допросила: кто она? Феся назвалась, добавила:

— К мужу я…

Скоро дверь громко скрипнула, стукнула — пришел. Верно, в сенях почуял ее, Фесю, бежит… Прямо к ней, без слов, при старушке обнял, поцеловал.

— Знаете, кто это, бабуся? Моя жена. Ей-богу! — Засмеялся. — Нашел на сивашском берегу…

— Дружба вам и любовь, — из темного угла ласково ответила старушка. — Живите всю жизнь, лишь бы война кончилась, хоть в нашей хате живите, детей растите, нам со стариком скоро помирать…

…Антон и не думал, что так скоро вернется к Сивашу. Уж очень далеко занеслось наступление Деникина летом и осенью прошлого года; уж очень широко раскатились белые армии по югу России, достали до Орла.

Год назад, ночью, уходя с отрядом из Строгановки, Антон горько жалел, что не может постучать в окно Фесе. Потом, где бы ни был, в любой свободный, спокойный час, а то и под огнем, когда небо в овчинку, Антон вдруг вспоминал Фесю. А если случалось полежать на теплой, сухой земле, смежить веки под солнцем, то весь мир как бы останавливался, Антон вспоминал ее, как в метельный день солнце, которое где-то есть, где-то светит… Нет, не может того быть, чтобы белые навсегда овладели чуть ли не половиной России. Дело еще впереди. Стало быть, он, Антон, еще будет на Сиваше.

Так и получилось. Настал час, Красная Армия разорвала деникинские войска. Бригада, в которую входил полк Антона, в мороз, пургу преследовала отходящий в Крым корпус генерала Слащева (как раз тогда Олег и Кадилов ночевали в хате Обидных). Вот-вот блеснет пустынный Сиваш, Антон увидит Фесю… Долгие метели, снег по горло. Слащеву тяжело отходить, а догонять его не легче. Да и сил было очень мало, из всей Тринадцатой армии пустили вдогон только одну бригаду. Была допущена ошибка. Следовало сразу двинуть в погоню крупные силы, разгромить Слащева до подхода к Крыму. Тринадцатая армия пыталась правым флангом перерезать пути отступления Слащева, но было уже поздно. Корпус Слащева успел заскочить в Крым, укрепиться.

В январе 1920 года Сорок шестая дивизия — а в ее составе полк Антона — вышла на подступы к Крыму. Перед глазами Антона блеснул пустынный Сиваш. Строгановка лежала справа, лишь в пятнадцати верстах. Но дивизия атаковала. Полк Антона бился впереди. Успеха не было. Кавбригаду Восьмой дивизии направили на Чонгарские мосты — без толку. Еще одна дивизия без нужды охраняла азовское побережье. Полк Антона потерял три четверти состава. (Слащев тогда писал в приказе, что разгромил одну армию красных и берется за другую.) Как ни бились, пришлось отойти. Антона ранило. Товарищи волокли на шинели по степи до дороги, положили в повозку. Еле живого — в глазах темно — привезли в госпиталь в Каховку. В полусне он однажды окликнул санитарку: «Феся!» В каждой рослой женщине мерещилась она. Все думал о далекой Фесе — не было никого ближе ее.

В Крыму прибавилось белых войск. На перешейке стояли три врангелевские дивизии: марковская, корниловская, дроздовская. В политотделе Антон слышал о записке Ленина: с Крымом допущена ошибка — вовремя не двинули достаточных сил; сейчас все усилия — на исправление ошибки.