Яков Ильичёв - Сиваш

Матвей покуда не боялся его мести. Три Соловеевых десятины минувшей весной вновь перешли к Матвею, засеянные. Пшеница росла густая, тяжелая — радуйся, пляши душа. Но вот набежал Врангель, опять Соловей — господин. И спорить уж нельзя: ставят к стенке. Матвей заявил Соловею, что обязуется перевезти ему половину урожая — пять копен из каждых десяти. Поэтому и не боялся: пока не скосишь и не подашь пшеницу Соловею на двор, не затронет: деньги, хлеб дороже самолюбия.

Косил и возил пшеницу не торопясь. Молотьбу затянул. Только вчера — уже конец сентября — отвез Соловею последние мешки. Теперь Соловей опасен, наверно уже придумал казнь. Надо было искать оборону.

Горка стоял на улице настороже — подать отцу знак, если бы к хате подошел староста или кто-нибудь из начальства. Матвей сидел на лавке у окна во двор, курил махорку, смотрел, какая чистота в хате: глиняный пол — гладкий, ровненько постелены пестрядинные половики, хоть не ступай, стекла в окнах чистые, не видно их. Феся — ни жена, ни вдова, ни девка — соломинка-разведеночка — молчком прибиралась. Матвей глухо сказал:

— Подумаем, дочка, как быть. Сильно злобится на нас Соловей. И за то, что ремнем отстегал, и за Никифора.

Феся, с веничком в руке, выпрямилась, вспыхнула. Женское сердце — что котел кипит. Один Антон Горин для нее и тень и солнце. Десять дней прожила с ним — набралась упорного духа на всю жизнь. Обиделась на отца.

— Хоть из дома выгоните, тато, а туда идти не заставляйте — не пойду, нет и нет! Другой у меня муж. Неважно, что без церкви. Теперь время другое…

— Годи, дочка, годи! — усмехнулся Матвей. — Разве я выгоняю, доченька, разве заставляю идти туда? Пропади они тысячу раз со своей хатой! А думаю, что от Соловея надо скрыться сейчас. И думаю — куда?

— Может быть, в Крым, тато? Вместе и пойдем на сбор винограда или на табак.

— Нет, в Крым опасно, — ответил Матвей. — Вдруг фронт подойдет, и опять я буду отрезанный. Если подаваться куда, то уж лучше на север.

— Но прежде, таточку, смололи бы хоть два мешка, — сказала Феся. — Испекла бы чего на дорогу.

Матвей принялся думать, как и когда ехать с пшеницей на мельницу. Пока добьешься куска хлеба — прольешь сто потов, а потом бойся, чтобы кусок не отняли. Есть хотят все: и добрые и злые. Сильный отбирает, не спрашивая, сколько у тебя, — до этого никому нет дела. Поедешь с мешками на паровую мельницу в Ивановку, а по всем дорогам уже сторожат врангелевские заставы. «Стой!» Законным порядком среди бела дня все отберут — взамен получи квиток и поворачивай. Хочешь — плачь, хочешь — бейся головой о землю.

Матвей решил завтра же, как развидняет, насыпать зерном неполные мешки, распластать их на дне брички, чтобы не горбились, накрыть соломой. Не худо, если наверх еще ляжет Горка, будто больной. Авось пронесет.

Вдруг во двор влетел Горка, белый, губы трясутся, крикнул: «Староста идет и солдат в черкеске!»

Матвей заметался, выскочил во двор. И сейчас же в калитке показался староста, следом — солдат. Кривоногий, на голове мохнатая папаха, словно копна, под мышкой винтовка со штыком. За солдатом, как собака, шла оседланная лошадь.

— Не пугайся, Матвей, — вполголоса, будто здороваясь, бросил староста. — На вал гонят строить укрепления.

Кривоногий качнул копной-папахой, выставил штык, по-журавлиному курлыкнул:

— Ухр! Лошады… Повозк…

— Опять! Когда ж это конец будет? Лошадей зарезать, что ли, чтобы не гоняли меня в подводах беспрерывно!

Кривоногий вспылил, оскалился, нацелился штыком, резко шагнул вперед. Штык задел Матвею губу. Матвей выругался, схватил винтовку, рванул… Из хаты выбежала Феся. Матвей опомнился.

— На, — сказал он ошеломленному солдату. — Держи свое оружие!

Солдат таращил глаза, но, получив винтовку, неожиданно успокоился.

У Феси было захолонуло сердце:

— Так у вас всегда, таточку, от языка вашего!

— А что ему, языку, только сплевывать? — вздохнул Матвей. — Ведь я живой человек, дочка.

Теперь, пока не обовшивеешь на работах, не отпустят, паразиты… Матвей в хате взял ватник и теплую шапку — ночи уже холодные, а под крышей ли будешь ночевать? Мимоходом посмотрел в зеркало. Кровь на губе запеклась. Увидел свое бородатое носатое лицо, обожженную, ветрами обдутую кожу на скулах, густые брови-занавески, а в глубине затененных зрачков хитрый огонек… Человек хочет жить, он, Матвей, не стар, здоров и ловок.

Возле правления собралось подвод двадцать. Тут и сосед Давыд Исаенко, белесый, хилый, глаза тоскливые, как неживые, видят только свое.

— Ну что, Давыд, опять в подводе? — нарочито весело спросил Матвей.

— Кабы в могилу — повез бы белых хоть на край света! Сам впрягся бы, — с неожиданной силой ответил Давыд.

— Так и я бы повез, — отозвался Матвей.

Пустыми покатили в Перво-Константиновку. Двое верховых с винтовками скакали впереди и сзади обоза. Тарахтели брички, пофыркивали кони, холодный ветер гудел в ушах.

Прямая дорога летела вдоль Сиваша, слева белело его дно. Проехали Владимировскую балку, показалась Перво-Константиновка, сивашский берег пропал. Выбрались на чумацкий шлях, слева открылся Перекоп, за ним вал.

С малолетства родные места, каждый бугорок — товарищ. Все та же степь, те же селения, как были. И только человек другой. То едет с надеждой, то с отчаянием; иногда вроде вольный, а то, как сейчас, под конвоем, с тоской по свободе. Свобода нужна человеку не меньше, чем хлеб.

Говорили, что поедут на вал, а конвой приказал свернуть вправо, на Чаплинку, — что-то перевозить, а потом уж на вал.

В Чаплинку, прямо на большой двор волостного правления, приехали с закатом. Распряглись, дали лошадям поостыть и повели их к колодцу. Начальник у всех отобрал хомуты, замкнул их в кладовку. Ночевать поместили в сарай, где хранилось твердое, как кирпич, спрессованное сено. Хочешь покурить — выйди во двор, слушай, как лошади жуют у бричек, перетирают овес неустанными зубами.

Матвей в темноте сел на камень, курил и думал: «Укрепляют вал, значит, наши будут…»

Утром на все подводы погрузили спрессованное сено, а к Матвеевой бричке вынесли из волостного правления железный ящик — кассу с деньгами. Подошли старичок полковник и охрана — солдат с винтовкой, немолодой, усатый, справный солдат, как с картинки, таким когда-то — до Карпат — был и Матвей.

Ехать приказали на станцию Юшунь за Армянском. На перешейке от Джанкоя до Перекопского вала спешно строили железную дорогу для подвоза тяжелой артиллерии. Шпалы и рельсы клали без насыпи, прямо на целину. Наверно, деньги нужны платить рабочим.

Матвею некуда было спешить, ехал нешибко. К полудню старичок полковник на солнце почервонел, стал как вареный, совсем уморился. За Армянском на хуторе подал знак остановиться и забрался под навес. Открыл чемоданчик, достал полбутылки казенной, чашку, галеты и, в жирной бумаге, вареную курицу. Полковник был вежливый, говорил с Матвеем на «вы».