Яков Ильичёв - Сиваш

Матвей замолчал, все заговорили вполголоса, а Фрунзе быстро шагнул к Матвею, крепко пожал руку.

— Большое вам спасибо, товарищ Обидный. Ваши советы учтем. Спасибо!

— Не за что, — ответил Матвей. — Что знал… Ведь всю жизнь на Сиваше… Теперь позвольте маленький вопрос. В Григорьевке обещали выдать ботинки, пока не дали. Как я пойду, если будет решение идти?

Брови у Фрунзе поднялись, он что-то сказал своему помощнику, наверно адъютанту, а потом Матвею, спокойно, негромко:

— Ботинки получите, — еще раз пожал руку. — До свидания, проводник!

Пока Матвей докладывал о Сиваше, в помещении поприбавилось военных…

Рассказ строгановского крестьянина слушали вызванные на встречу с Фрунзе начальники и комиссары дивизий Шестой армии, стоявшей перед валом и Сивашом. Все собрались в штабе блюхеровской дивизии, самой сильной на фронте, называвшейся Московской. Начдив Блюхер-Медведев (Фрунзе давно знал его, еще по Сибири), как хозяин, сидел без шинели, на виду, смуглый, с густыми каштановыми рассыпающимися прядями волос. Он курил, время от времени поднимал темную бровь и зорко озирался.

В подчинение ему Фрунзе передал Ударную огневую бригаду — гордость Республики, пятнадцать тысяч бойцов, кавалерийский и два пехотных полка, роту связи, два бронепоезда, звено самолетов, четыре танка «рено». Это была маленькая армия, оснащенная огнеметами и бомбометами, любовно одетая в новые шинели с «разговорами»; обшлага и воротники шинели у пехоты были малиновые, у артиллерии — красные, у кавалерии — синие, а штаны из алого гвардейского сукна; все в сапогах с кожаными голенищами.

На совещание явился комиссар этой бригады, тонкий молодой Иван Гекало. Он, собиравший бригаду в Казани, славился душевностью своей речи. Совсем недавно — десятого сентября — на параде бригады в Казани Подвойский вручил Гекало награду — часы — и поцеловал.

Среди напряженных голосов слышался тенор Ивана Ивановича Раудмеца, начальника Пятнадцатой Инзенской дивизии (у него в штабе в Строгановке и был Матвей).

Над головами от окон и двери тянулись космы табачного дыма. Дверь часто открывалась — доносились отдаленные глухие удары орудий, нервное ржание лошадей возле хаты, а в коридоре раздавался торопливый звон шпор. Никто не прислушивался к этим звукам. Думали о переходе через Сиваш. Верилось и не верилось, что можно идти по дну Сиваша. Не фантазия ли это? Ждали окончательного слова Фрунзе.

Как только вышел Матвей, Фрунзе вернулся за стол и замер, опустив голову. Почти сразу же наступила настороженная тишина. Негромкий голос его звучал отчетливо и проникновенно.

— Позавчера я проезжал вдоль железной дороги, по главному пути отступления противника. Даже на беглый взгляд потери Врангеля колоссальны. Но, как вы знаете, дело еще не завершено… На нашу долю выпало разрешить окончательно самый большой вопрос нашей жизни — извлечение крымской занозы из тела советских республик…

Не спуская глаз, сквозь редеющий дым, командиры смотрели ему в лицо. Поняли, что им принято твердое решение. А Фрунзе продолжал:

— Я прекрасно знаю, что вы и бойцы не хотите ждать. Сейчас открытая атака — лучший путь к успеху. Есть два пути на полуостров. Один — на левом крыле, с переправой на лодках в устье Салгира. К величайшему сожалению, мы вынуждены отказаться от него. Однако есть другой план, более дерзкий, но и более надежный. Я говорю о переходе половины Шестой армии по сивашскому дну в тыл Перекопскому валу. Подчеркиваю: надо переправить через Сиваш не роту, не батальон, не полк и даже не дивизию, а половину армии!

Хоть и ожидали этих слов, все в помещении будто качнулись, от дружного вздоха лампа мигнула. Фрунзе захватил воздуха и продолжал звонче:

— Красная Армия как сказочный богатырь. Она сильна своим смелым полетом… Но перед нами — стены укреплений и таинственное дно Сиваша, нет простора. Стало быть, заменим полет упорством, утроенной смелостью и расчетом… Полная уверенность в успехе позволяет мне приказать: переправу через Сиваш, выдвижение в тыл Перекопскому валу и одновременный штурм вала в лоб начать завтра же, буквально через несколько часов. Крымский барон не спасется!

Снова пронесся дружный вздох. И сразу же из темных углов послышались голоса. Гекало громко сказал, что Ударная огневая готова идти на штурм. Об этом же доложил Блюхер. Последние дни дивизия училась резать проволоку, ползти.

Но вот поднялся начальник Пятьдесят второй дивизии, штаб которой стоял во Владимировке, на берегу Сиваша. Багровый от волнения, с лихорадочно блестевшими глазами, начдив хрипло заговорил:

— Надо подумать… Штурмовать посуху — это что! А как по морю людей вести? Шутка, что ли? Ведь это ж всех утопить. Кто его знает, Сиваш. На грязной дороге застреваем, бывает, на сутки. А тут восемь верст моря.

Прихрамывая, Фрунзе быстро вышел на середину комнаты.

— Когда Суворов шел через Альпы, один солдат говорил товарищу: «Нет, на эти горы не взойти, эти горы не взять!» — «А если будет приказ? — спросил товарищ. — Если прикажет командир? Как быть?» — «Если прикажет командир, — ответил солдат, — если будет такой приказ, то ничего не поделаешь, придется эти горы взять». Ваш смех считаю одобрением слов того солдата… Приказ, товарищи, все слышали. Подтверждаю каждый пункт этого приказа.

Начальник Пятнадцатой дивизии Раудмец поднялся во весь рост и заявил, что у него знающие проводники-крестьяне и что Пятнадцатая дивизия не боится идти через Сиваш. Добавил меланхолично:

— Потинок нет, все посые…

Все засмеялись. А потом послышались напряженные голоса:

— Переходить ночью… Разом в нескольких местах… Пустить вперед штурмовую колонну… Человек триста конников тоже вперед… А на той стороне Литовский отросток — это слепая кишка. Без пушек не вылезть из нее в тыл валу…

Фрунзе сам на совещании не курил, но другим не запрещал. Командиры из уважения к нему старались воздерживаться от табака, однако, волнуясь, дрожащими пальцами жадно хватали кисеты, и дым валил, как на пожаре. Сквозь сизые, освещенные керосиновыми лампами табачные облака к Фрунзе доносилось:

— Ясно… Приказ будет выполнен… Отложить — хуже… Нынче мужик хорошо сказал… Трясины обойдем…

Совещание кончилось. Командиры поднялись во внезапной торжественной тишине, каждый за руку прощался с Фрунзе и выходил. Накинув бекешу, Фрунзе вышел за последним на темную улицу, утыканную точками цигарок. Смутные фигуры уходивших к повозкам, к тачанкам командиров сразу же исчезали в темноте.

Небо затянула густая мгла, звезд не видно. С юга, со стороны Перекопа, веяло холодом. На Перекопе было тихо, орудия и пулеметы молчали. Тихо было и в селе. Кое-где, почти у самой земли, маячили расплывчатые огоньки. Все тысячи бойцов в степи перед Перекопом и Сивашом спали, застигнутые темной ночью, сваленные усталостью. Фрунзе всматривался в темноту и словно видел их. Кому посчастливилось, те спали в хатах, на соломе и просто на глиняном полу, вповалку — голова на чужих ногах иль на груди; дышали хором, похрапывали. Иные стонали, плакали или невнятно бормотали во сне. Может быть, людям снились родные края, летние зеленые луга Сибири, Ярославщины, просторы Волги, азиатская жара и пески. Может быть, сквозь сон тревожил глаза желтый свет лампады-коптилки и казалось, что разгорается заря, мать будит идти в поле… Хорошо тем, кто оказался под крышей. Другие набились в хлевы, притулились под стожками с заветренной стороны, зарылись в солому. И оттуда слышалось могучее дыхание. Крепко спит боец, винтовку прижал к себе или лег на нее боком, сумку положил под голову, фляжку, подсумок — на живот.