Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Как я ни отнекивался от фразы «с тундрой шутки плохи», но написать ее все ж надо. И правильно мы поступаем, когда пишем, что с морем шутки плохи, с тайгой плохи, с горами плохи. И с тундрой, конечно, тоже плохи. Не любит тундра шутить, не прощает малейшего невнимания к ней. Вот случай, к примеру, с тем же Юрой Караченцевым.

Произошло это лет восемь назад, когда Юра имел собачью упряжку, серьезный промысловый участок и вел обычную жизнь охотника. Однажды он приехал на короткий отдых к своему балку и собрался было сгоношить обед, как увидел бегущего по тундре песца. Добыча, казалось, сама шла в руки. Юра был еще совсем молод, азартен и решил не отворачиваться от удачи и немедленно добыть зверька. И даже прикинул, что на это дело потребуется не более получаса. И потому, больше уже ни о чем не думая, он схватил лишь ружье и, как был в одной телогрейке, кинулся к нартам.

В азарте погони он не приметил на горизонте маленькое облачко, которое начало расти, наплывать и вдруг накрыло собой весь мир.

Пурга. В это время даже от дома к дому лучше всего ходить, держась за спасительные, загодя натянутые, канаты. Оторвался, ушел в черную круговерть и можешь замерзнуть совсем рядом от тепла.

Юра понял, что сплоховал и ему ничего не остается, как вместе с собаками закапываться в снег, с бережливостью скупца сохранять в себе уходящее тепло, надеяться, что вырвавшаяся из преисподни «погода» скоро поослабнет, затихнет. Надеяться на удачу и терпеливо ждать.

Только сколько ждать?

Столько, сколько надо.

Юра Караченцев пролежал в снегу неделю. Без еды. Несколько карамелек, случайно завалявшихся в кармане телогрейки, можно в расчет не брать. И одежда не подходила для пургования.

Вспоминая об этом случае, Юра рассказывал, что порою физические муки и отчаяние доводили его до мысли о самоубийстве. Сил для борьбы за жизнь оставалось все меньше и меньше.

— Меня одно спасло, — говорит Юра, — жена ребенка ждала. Представлю, каково ей будет без меня… И снова терплю. Тем и жил всю эту неделю.

Об этом случае с Караченцевым мне рассказывали и другие охотники, люди многоопытные, для которых сендуха дом родной. И при этом они жестковато, без тени сочувствия добавляли: сам виноват.

И Юра так считает. Особенно теперь, с высоты своего нынешнего житейского опыта. Караченцев прошел испытание, которое ему едва не стоило жизни, набрался опыта и уважения к природе. Но не всем это порой удается сделать. Бывает и так, по пословице: пока солнце взойдет, роса успевает очи выесть.

Песца мы в тот раз не добыли, все пасти оказались пустыми, но Юра, как мне кажется, не слишком-то и огорчился или не показал своего огорчения: Север приучает к терпимости во всем.

Но мы были довольны этой поездкой и благодарны Караченцеву за то, что он нам показал тундру и показал, что она всегда живая. Мы видели вольно бегущего песца, видели стаю полярных куропаток, которые подпустили нас совсем близко, видели зайца. И все это за в общем-то недолгую одну поездку.

Все в мире относительно. Даже из моих родных мест, из Сибири, тот же Якутск представлялся далеким северным городом, стоящим на вечной мерзлоте. Да так оно и есть на самом деле. Но вот отсюда, из тундры, он был совсем уже другим: тоже далеким, но уже южным, где летом растут высокие зеленые травы, где растут большие деревья, где летняя жара бывает за тридцать градусов.

И когда после кружения по тундре от пасти к пасти, кружения по заледеневшему плоскому кругу, где нет даже признаков человеческого жилья, по кругу, очерченному низкой линией горизонта, мы, наконец-то подъехали к крошечному балку, притулившемуся к еле угадываемому под снегом озеру, на нас пахнуло человеческим жильем, человеческим присутствием в тундре, обжитостью. И цивилизацией, если хотите.

А потом, покружив по сендухе еще какое-то время, увидели вырастающий из-под снега поселочек, то он нам уже не показался ни маленьким, ни затерянным. Рано было говорить, каким он для нас стал, но мы радовались его приближению. Радовались домам, уюту в этих домах, надежному теплу и всему тому, что есть в поселочке: магазинам, треску двигателей снегоходов и мотоциклов, дыму над трубой котельной и даже многолюдству.

Мы порой разучились удивляться тому, чему еще стоило бы удивляться, и многое воспринимаем как должное. Вот и мы без всякого удивления увидели в квартирах полярнинцев телевизоры, электроплиты, не говоря уже о других приметах городского быта. А удивиться стоило бы. Кругом снежная пустыня — ну не пустыня, конечно, но все-таки — нет на тысячи километров ни ГЭС, ни ТЭЦ, а из окон жилищ, прямо в тундру, отсвечивают экраны телевизоров.

Обратимся опять к Зензинову. Вот он приехал в Русское Устье и обустраивается на новом месте.

«В первые дни дверь моей юрты хлопала поминутно, и гости с жадным любопытством следили за тем, как я вынимал из ящиков одну незнакомую вещь за другой. Весть о каждой новинке быстро облетала все избы. Наибольший эффект произвела керосиновая лампа — первая в Русском Устье. — «Достал, — рассказывали наблюдатели, — чайник какой-то блестящий и на него стеклянную тарелку надел» (жестяная лампа со стеклянным абажуром). — Но что было это такое, они не знали, а спросить не смели. Вечером разнеслась новая весть: «Зажег! зажег!» Лампа эта произвела такое впечатление на умы индигирцев, что, я уверен, с нее будут считать здесь начало новой эры».

Трудно в такое поверить сегодня: ведь это было недавно, уже в нашем веке. Но и как не поверить.

В последние годы к Русскому Устью проснулся немалый интерес, и потомки землепроходцев не обойдены вниманием ни кинематографистов, ни газетчиков, ни ученых-лингвистов. Документалисты сняли цветной фильм о русскоустьинцах, и он был показан по центральному телевидению. Нам не удалось увидеть его на экране телевизора, но зато мы смотрели фильм о Русском Устье в клубе поселка Полярный. (Читай: Русское Устье.) Русскоустьинцы смотрели его далеко не первый раз, но с видимым удовольствием, хотя и высказывалось некоторое недовольство фильмом, стороннему человеку непонятное, основанное скорее на личных отношениях попавших в кадр и не попавших.

Но нам-то, пришлым, все было интересно и все было хорошо. Сидит среди летней тундры человек и что-то рассказывает на малопонятном языке. И, выждав определенную паузу, голос за кадром сообщает, что на экране и человек русский, и говорит по-русски. Только говорит он на языке наших предков. На языке шестнадцатого века. На том языке, на котором совсем до недавнего времени говорили русскоустьинцы.

Вслушиваешься в этот говор, непонятный вроде говор, льющийся, льющийся непрерывным ручейком, без восклицательных всплесков, без пауз, говор сродни давнему обычаю русских писать непрерывной строкой, без интонационных знаков, так, как писаны новгородские берестяные грамоты, так, как писана Библия Василия Кореня.