Альберт Гурулев - Осенний светлый день

Так говорили русскоустьинцы. Но уже не говорят. Или почти не говорят. Школа, радио, а теперь и телевидение давно обучили северян современному русскому, в убыток дедовскому, языку. И лишь люди среднего и старшего поколения, собираясь вместе, могут потешить себя старинным русскоустьинским разговором. И понимают люди, что пройдет еще совсем коротенький отрезок быстротекущего времени — и уйдет, исчезнет живой язык времен Ивана Грозного, уйдут и сами его носители. Понимают это не только ученые-лингвисты, но и свои доморощенные языковеды. С одним из них, Егором Семеновичем Чикачевым, нам удалось встретиться.

Живет Егор Семенович в старой юрте, эдаком доме чисто северного варианта, обкатанного опытом нескольких веков. Дом квадратный, приземистый, крыша плоская, окошки маленькие. Неподалеку от входа куски голубого льда. Это запас воды. Случись хоть многодневная пурга — за водой идти недалеко. Около дома — высокий конус тонкомерных лесин. Это дрова, принесенные Индигиркой из дальних своих верховий. Все как встарь: с запасом, с установкой на автономное выживание. Крошечная дверь, да и не дверь даже, а дверца, ведет в холодные сени. Дверь открывается внутрь. Заметет юрту снегом по крышу, хозяин легко откроет наружную дверь, сам себя откопает из завала. В доме печь. Из металлической двухсотлитровой бочки из-под горючего. С кирпичом худо в этих краях, ближайший кирпичный завод… Далеко отсюда ближайший кирпичный завод. Вот и приходится сооружать печь из бочки.

Егор Семенович нас ждал, приготовился к обстоятельному разговору, на светлую от солнца столешницу положил тетрадь с записями.

— Старые слова народ забывать стал, вот я и думаю, записывать надо, — Егор Семенович погладил ладонью тетрадь, ища поддержки, посмотрел на Распутина.

Валентин Григорьевич и Егор Семенович недолго приглядывались друг к другу, быстро нашли общий язык, и вот уже хозяин дома открыл свой труд и не спеша читает:

— Нарусный. Нарусный — это значит нарочный. Послать нарочного. Понятно?

— Понятно, — соглашается Валентин.

Отчего же непонятно? Только слово это действительно так произносилось в давние времена или просто-напросто слово «нарочный» искажено местным произношением? Пока это не важно. Важно то, что Егор Семенович волнуется за судьбу языка своих предков.

— Посылать поклоны.

Пришедший с нами председатель сельсовета чуть улыбнулся:

— А это что такое?

Улыбнулся, оживился и хозяин дома.

— А это, значит, так. Если парню понравилась девушка, то он ей посылает поклон — лоскуток с завязанным на нем узелком. И если девушке парень тоже нравится, она поклон отсылает обратно и вяжет на лоскутке свой узелок.

— Верно, мы для чужого слуха не всегда понятно говорили, — снова берет слово председатель сельсовета. — Вот такой случай помнится. Я маленький еще был. Посылает меня бабушка к соседям чаю на заварку попросить. Прихожу к соседям и говорю, как принято было: бабушка заказывала варюшку-да. Вот это «да» обязательно прибавлялось. А варюшка — это значит чай на одну заварку. Соседи были приезжие и хотя уже привыкли к нашему разговору, но для шутки сделали вид, что меня не поняли, и спрашивают: а тебе какую надо варежку, с левой или с правой руки?

Валентин Григорьевич включил магнитофон, беседа все больше и больше настраивается на деловой лад.

— Башник. Набашничал. Значит, наговорил лишнего. Или секрет выболтал.

— Айдан. Это значит скандал, ругань. К примеру, так сказать: Сенька Портнягин сегодня опять с женой айданил.

— Шепоткой. Значит, пестрый. Собака у меня шепоткая. И прозвище могло такое быть — Шепоткой.

— И вот так говорили: обутрат. Можно сказать: куда торопишься, пусть обутрат. Значит, рассветет, обогреет.

Хоть и говорит Егор Семенович, что слова эти чисто русскоустьинские, но пусть об этом скажут лингвисты — им виднее.

А вот Зензинов, который весьма интересовался бытом и речью индигирцев, писал:

«…кроме этих особенностей в их речи сохранились старинные русские слова, выраженные в обороты, память о которых нами уже утрачена».

И исследователь приводит слова, которые для русского сибирского уха не незнакомы, или малознакомы, а что ни на есть родные, обиходные. «Морок» — туман, ненастье. «Лыва» — лужа. «Курья» — залив на реке. И так далее. И так далее.

Утрачены были к началу века эти слова в Европейской России или не утрачены, это дело опять же лингвистов, но, услышав эти «утраченные» слова в устах индигирцев, почувствовалась к индигирцам теплая родственность, к людям, четыреста лет, как умея, оберегавшим родной язык. Да тут и к бабке ходить не надо, и так понятно, что и индигирцы, и вольный сибирский землепроходец, ратник и пашенный мужик — триединый в этих своих ипостасях — отростки общего могучего корня, имеют единую прапрародину.

Удивительно, что некоторые слова, которые и для Сибири-то считаются сугубо диалектными, имеющими крайне малое распространение, вдруг нашлись в Русском Устье. Вот, к примеру, слово «макса», означающее налимью печень. Этого слова нет ни в четырехтомном «Словаре русского языка», недавно выпущенном Институтом русского языка Академии наук СССР, его нет и в словаре Даля. Зато есть это слово в девятом томе «Словаря русского языка XI—XVII вв.».

Или взять другое слово — «тельно». По-русокоустьински означающее, как пишет Зензинов, «круглые лепешки из мятой рыбы». Употребляется это слово, и в том же значении, в Сибири, на севере Байкала, никогда и ни в коем виде не связанном с Индигиркой.

Или еще. Тундра по-русскоустьински — сендуха. Порой так и кажется, что это слово эндемик, родившееся и имеющее распространение только на Индигирке. Но в Сибири среди охотников бытует выражение, правда не очень и не везде употребляемое, «ночевать на сендухе», что значит ночевать под открытым небом. Как ни крути, а родственность в этих выражениях есть.

По вполне понятным причинам интересуются Русским Устьем и фольклористы, а в последние годы край привлек внимание и фольклористов-иркутян. И этот интерес дал уже вполне ощутимые результаты. Совсем недавно Восточно-Сибирское книжное издательство в серии «Литературные памятники Сибири» выпустило книгу сказок, довольно-таки объемную, где есть раздел, который называется: «Сказки Русского Устья». Вот там-то и нашли свое место и сказки, собранные почти сорок лет назад упоминавшимся здесь Николаем Алексеевичем Габышевым. Составитель этого прекрасного тома, собирательница сказок, известный советский фольклорист доктор филологических наук Елена Ивановна Шастина в обширном предисловии к этой книге пишет:

«С особой бережливостью поправлялись тексты отличных от всех остальных русскоустьинских сказок — памятников народной культуры в полном смысле этого слова. Чтобы не разрушить своеобразия их звучания, уходящего порой к древнейшим истокам русского языка, своеобразия, в котором вместе с тем улавливаются и приметы северного русского говора первых землепроходцев, а также особенности, привнесенные близким и систематическим общением с малыми народностями, — оставлены без изменения такая, например, фонетика, словарь и словосочетания: яхать — пояхать. Звук «я», по-видимому, отражает здесь древнерусский «ять», не успевший в условиях почти экспериментальной изоляции русских в низовьях Индигирки перейти в «ёт». Глубокие древнерусские корни имеют слова «дивий» — дикий, «гузно» — зад, «вежа» — шатер, «буй» — ярый, «имати» — брать, «плути» — плыть и др.».