Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Операцией руководил Шустров. Напялив на ноги лесохановские сапоги (Андрей Михалыч принес их на другое же утро, аккуратно завернув в газету), Арсений деловито распоряжался подсобниками; сам без нужды плечо не подставлял и кожаных перчаток не снимал.

Кладовка помещалась в просторной деревянной пристройке с полками по стенам, заставленными всевозможными деталями. Рекомендуя Шустрову кладовщика Федора Земчина — немолодого человека с квадратными плечами и вихляющей походкой, Лесоханов тепло говорил:

— Товарищ знающий. С установками поможет вам разобраться.

Попозже Шустров застал Земчина в кладовке за необычным занятием: сложив руки сзади, на пояснице, тот передвигал ногами с места на место кирпич.

— Это что же такое? — полюбопытствовал Шустров. — К кроссу, что ли, готовишься?

— Ага, к кроссу, — разжал Земчин плотно сжатые губы и слабо улыбнулся, подвигая кирпич к столу. Пол в кладовке был бетонный, но Шустрову показалось, что под ногами кладовщика что-то тихо, будто половицы, поскрипывало.

Когда установки были изъяты из ящиков, Арсений медленно прошелся вдоль их строя. Лежали там партиями краны, прокладки, шланги. Какие-то узлы в жирных солидоловых рубашках отбрасывали память Шустрова к месяцам студенческой практики. В неясном свете кладовки всё казалось зыбким и таким же неясным. И Арсений убедился в худшем для себя: всё, пожалуй, что он проходил в институте, выветрилось за эти два-три года. Он досадовал на снабженца Лаврецкого, не обещавшего скоро новые запчасти, на Петра, которого подозревал в краже, на Иванченко, когда тот напоминал о монтажных работах. А дальше случилось то, о чем он не любил позже вспоминать.

Боясь обнаружить неосведомленность в технике, он сказал как-то кладовщику:

— Вот что… Как тебя — Земчин? Составь, пожалуйста, опись всех установок — что есть, чего не хватает.

Земчин поднял голову от груды разложенных на столе деталей, взглянул улыбчиво:

— Не вредно бы, товарищ Шустров, и самому покопаться. Право же, интересное дело.

Не ожидавший такого ответа, Шустров насторожился. С языка готово было сорваться: «Делай что говорят!» — но он вовремя сдержался.

— Потом занесешь мне опись, — спокойно сказал он, не сводя глаз с кладовщика, и вышел на улицу.

В тот же день к вечеру он между делами справился у Лесоханова:

— Кто секретарь местной парторганизации? На учет надо становиться.

— Земчин Федор Антоныч, — сказал Лесоханов.

— Какой Земчин? — переспросил не вдруг Арсений.

— Да кладовщик. Вы же сегодня были у него.

— Вот что, — улыбнулся Арсений, не подавая виду, что смущен этой новостью. — Что же он, собственно… Такой знаток, как вы говорите, и — кладовщик?

— Вы о Маресьеве, конечно, знаете? — ответил вопросом Лесоханов. — Так вот, Земчин — это наш Маресьев. Только пострадал в мирное время: на мину нарвался. Обе ступни отняты.

— Вот оно что, — повторил Шустров, вспоминая странное поскрипывание, которое слышалось при ходьбе Земчина, и ту минуту, когда он застал кладовщика за упражнением с кирпичом. И в том, как Лесоханов говорил, — замедленно, отведя взгляд, — он почувствовал немой укор в свой адрес: что же не поинтересовался, не подумал об этом раньше?

Оплошность с распоряжением, которое он так скоропалительно дал Земчину, была очевидной. Шустров, досадуя на себя, обдумывал, как выйти из неловкого положения.

Вечером под минорный стук дождя он написал письмо Марии, прося выслать кое-какую специальную литературу. Потом достал из чемодана старый справочник «В помощь механизаторам МТС». С карандашом в руках перечитал всё, что касалось доильных установок («И на черта они дались, эти установки! Не могло разве найтись что-нибудь поинтересней, чтобы сразу же с головой в работу?»).

Земчин встретил его утром молчаливым кивком. Шустров ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, старался держаться проще, хотя и без панибратства. Он добросовестно осматривал пульсаторы, насосы, пачкал руки и не щадил своего нового плаща, на котором появились пятна солидола. «Теперь бы еще кепчонку, да козырьком к затылку», — подшучивал он над Собой.

— Некомплекты сами доберем, товарищ Шустров, — говорил между тем, оживляясь, Земчин. — Барахла у нас много списано, а как посмотришь повнимательней — всякую штуку можно к делу приспособить.

Лишь к концу дня, когда Шустров убедился, что недоразумение сгладилось, он заговорил с Земчиным как с парторгом, вскользь рассказал о себе.

— Слышал, что вы на комсомольской работе были, — сказал Земчин. — Яков Сергеич говорил. А я еще вчера хотел попросить вас об одном деле… С пропагандистами у нас неважно. Не возьмете ли кружок текущей политики?

— Отчего же не взять, — сказал Шустров, протягивая Земчину руку. — Считай этот вопрос решенным.

«С этим парнем жить, кажется, можно», — думал он, возвращаясь в контору.

Пока подыскивали и готовили машину для передвижки, Шустров пустился в разъезды по району; трясся в открытых кузовах машин, месил сапогами крутую проселочную грязь. Начиналась обычная жизнь сельского механизатора, — жизнь на колесах, на своем безотказном одиннадцатом номере.

В глубине души она была Шустрову не по вкусу, но он крепился: не всегда же так будет! Он верил, что под этим солнцем ему уготовано не последнее место. И в то же время ему казалось, что в свои двадцать семь лет он достаточно умудрен жизнью, чтобы воспринимать ее здраво, без сантиментов.

В юношестве отец, сам неутомимый земледелец, хотел приспособить его к сельским делам. У Арсения не было определенных влечений, но отцовскому совету — поступить после десятилетки в институт механизации сельского хозяйства — он последовал, и был принят. За пять с немногим лет он раскусил орешек городской жизни: на вкус орешек оказался терпким, приятным. Не слишком обременяя голову учебниками и лекциями, он отдавал первое время предпочтение вечеринкам в студенческом кружке, походам в кино и на стадионы. «Что там еще будет впереди, а молодость бывает раз в жизни».

Эти пять лет были ступенями, всё более отдалявшими его от земли, — той, которой жили отец, семья, односельчане. И Арсений уже не помышлял о возвращении в родную Обонянь. Он выискивал и находил в жизни именно такие примеры, которые усиливали его намерение остаться в городе. Домашние писали (не подозревая о последствиях), что такие-то его знакомые покинули деревню. «В порядке вещей», — расценивал эти вести Арсений; кто-то перебрался в райцентр, кого-то выдвинули еще выше, — «каждому свое», — заключал он. Одно смущало его — случайно избранная специальность сельского механизатора, к которой он оставался равнодушным. Но обнадеживающая мысль рассеивала и это смущение: «Ничего, как-нибудь обойдется…»