Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Кто она?

— Ну, это несущественно, — помахал рукой Юрка. — В общем, оформляем развод.

И укатил Юрка в райцентр, одарив Нюру своей необыкновенной фамилией и дочерью. Попозже Нюра удивилась: ни большого огорчения, ни жалости к себе или к Лобзику не почувствовала она в эту последнюю с ним встречу, — одна пустота. Но где вы, девичьи годы? Где ты, Анютка Травина, зеленое лесное яблочко?

Время — восьмой час. Сводка Якову Сергеичу на завтра готова. Нюра прибирает стол, одевается и по привычке обходит комнаты — не задержался ли кто? Потушен ли свет? Опустив сумку на крыльцо, она закрывает дверь конторы большим висячим замком.

За Жимолохой, между холмами, еще тлеет полоска зари. В синеве неба мерцают, разгораются звезды, и кажется, оттуда, из неземных глубин, несет холодком.

Минуя чахлый сквер перед конторой, Нюра сворачивает на затененную деревьями тропу. Люся сидит у Глафиры; бездетная тетка привязалась к ребенку, можно не спешить. Под ногами шуршат опавшие листья, темно, а на душе у Нюры после хлопот светло, никаких волнений.

Она давно притерпелась к неудаче в личной жизни, подавила слезы. Никто во всей Снегиревке, включая родную тетку, не услышал от нее ни одного осуждающего слова о Лобзике, и про себя она даже простила его. Со своими механизаторами Нюра дала зарок быть осмотрительней: что-нибудь сердечное, близкое — ни-ни. И механизаторы уважают Нюру, ничем и никогда не напоминают ей о непутевом Лобзике.

И с чужими Нюра не встречается. Правда, полгода назад сватался один вдовый железнодорожник, тоже с дочерью-малолеткой. Железнодорожник чем-то заведовал на станции, красным уголком или библиотекой, и, как общественник, читал иногда лекции в клубе. После одной лекции Нюра и познакомилась с ним. Ее смутило, что, такой разговорчивый на трибуне, он с глазу на глаз всё больше молчал, стискивая в ладонях ее руки. Раза три-четыре встречались они потом. Железнодорожник приносил ей цветы из станционного палисадника. Вручая как-то Нюре букет, он сказал грустно:

— Нюрочка, мы могли бы объединить наши усилия по воспитанию детей.

Без робости и без волнения смотрела она на него: глаза, кажется, добрые; вот только лицо сильно вытянуто и какое-то всё плоское, точно утюгом по нему прошлись. Мягко, боясь обидеть человека, Нюра сказала, что уже испытала превратности замужней жизни и в любви разочарована. Железнодорожник обмяк и ушел. Он еще посылал ей цветы с записками. Цветы Нюра ставила на стол, записки хранила в шкатулке, не отвечая на них. «Ничего не нужно, ничего», — убеждала она себя. Тем дело и кончилось.

Неторопливо подходит Нюра к трехоконному домику Глафиры. В двух окнах на теткиной половине горит свет. Нюра заходит со двора к тетке; навстречу ей бежит пухлая девчушка в пестром платьице. Люся. Нюра поднимает ее, целует. Поговорив с Глафирой о всякой всячине, она забирает дочь и идет на свою половину.

На дворе темень, поздний час, а Нюра всё хлопочет: кроит из бумазейки кофточку на зиму, штопает чулки. Всхрапывает Люся на постели, манит к себе. Нюра медленно раздевается, ложится. Но только голову прислонит к подушке, подкрадется — от ночи, что ли, — тоскливое одиночество, прогонит сон.

Словно и не было дня с его голубым блеском, суетой и приятной усталостью, словно солнце не вернется больше из-за дальних холмов. Будет долго ворочаться она с боку на бок, долго будет прислушиваться к ночным звукам. Вот пискнула птица в кустах; на станции, на запасном пути, лязгнули вагоны и — тишина. Безнадежная. Плотная. И мнится Нюре — или это сон забирает исподволь? — будто скрипнула калитка, тихий голос зовет ее… Хоть бы Юрий вернулся — приняла бы, всё простила бы! А сердце стучит, стучит: кто-то будет, должен быть, и увлечет, — забудется эта безнадежность…

Не спится к ночи и Якову Сергеичу. В туфлях, со спущенными подтяжками, бродит он по спальной своей трехкомнатной — на пять душ — квартиры в старом каменном доме. Давно улеглись взрослые дети, жена моет посуду на кухне, а Яков Сергеич обдумывает свои думы. Хорошо, что пришли комбайны; завтра же можно было бы и в хозяйства направлять, одно плохо: исполком так и не дал разнарядки — кому давать машины? Теперь пойдет морока!

«Тебе-то что за печаль? — спорит сам с собой Яков Сергеич. — Пусть Прихожин с руководителями хозяйств мозгует, а тебе деньги бы платили». — «Ишь прыткий! А техника стоять будет?» Не может бывший директор МТС мириться с этим, не может забыть дней, когда сам был хозяином машин. Но что комбайны по сравнению с ремонтом техники, вывозкой торфа и навоза, механизацией ферм, да и мало ли еще с чем! Везде надо поспевать, а людей нехватка, с деньгами туго. Дела! Яков Сергеич привычно бросает в рот таблетку валидола (сдает сердце с годами), прижимает ее языком. Теперь еще бы папиросочку на ночь.

— Ложись ты, ложись, хлопотун, — встречает его на кухне жена. — Дня тебе не хватает!..

В этот же поздний час в собственном особнячке на Советской сидит за письменным столом Николай Никодимыч Климушкин. С улицы ничего не видно: кусты барбариса и частый штакетник плотно закрывают окна.

Николай Никодимыч и его супруга любят посидеть дома в трезвой и рассудительной компании. Вечером чаевничали у них снабженец Лаврецкий и бухгалтер с женой. Обсуждали текущие дела в масштабе «Сельхозтехники» и в более крупном, под конец сыграли в подкидного. Гости ушли, а Николай Никодимыч сел в столовой к письменному столу. Перед ним двойной лист бумаги в линейку, в руке перо.

«А 12-го числа сего месяца неизвестные воры похитили ценное имущество, — пишет он крупным почерком с завитушками, который в старину называли уставом. — Происходит это явление по причине царящей бесхозяйственности. Неликвиды лежат под ненадежным навесом, подвергаясь атмосферным осадкам и расхищению. Кроме того, они являются существенным тормозом движения оборотных средств, о чем неоднократно ставился вопрос перед местными организациями».

Дописав третью страницу, Климушкин расписывается и кладет письмо в конверт с надписью: «Облисполком. Товарищу Ф. И. Узлову. Лично». Потом потягивается и с чувством исполненного долга идет спать.

Ночь. В полный накал светят над поселком сентябрьские звезды. Притих маневровый паровоз на путях, в проулках лежат густые тени.

Спит Снегиревка.

От станции песчаная тропа круто забирала в сосняк. Перекидывая чемодан из одной руки в другую, Арсений Шустров шел следом за попутчиками, прибывшими с тем же поездом, что и он. Минут через двадцать тропа взбежала на горушку, сосны поредели, и Шустров остановился, опустив чемодан на землю.

Охваченная холмами, вся в зелени, в солнечных, скользящих по воде отблесках, расстилалась понизу широкая речная пойма.