Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Часто он такие концерты задает? — спросил Шустров.

— Когда как, — вздохнула Нюра. — Жаль парня: у него выговоров — вагон и целая тележка. А тут еще неприятность с этой кражей: его, кажется, подозревают.

Шустров усмехнулся:

— Пить-то надо на что-нибудь…

Минут через десять тропка вывела их в плохо освещенный проулок. У трехоконного домика с палисадником Нюра остановилась. На половину дома и два освещенных окна падала тень от водокачки.

— Вот я и дома. Спасибо вам, — сказала Нюра, высвобождая свою руку из руки Шустрова.

Он только теперь повнимательней пригляделся к спутнице: лицо простенькое, чистое, глаза под белесыми бровями смотрят доверчиво, словно чего-то выжидают.

— О вас уж, верно, беспокоятся, — сказал он, кивнув на освещенные окна.

— Это Глафира с Люськой, — без пояснений ответила Нюра.

Они попрощались, и Шустров не спеша, легко отыскивая дорогу, вернулся к зданию конторы.

Впечатления дня были несложны, хотя и пестры, как сама Снегиревка. После прогулки запасенные бутерброды пришлись кстати. Запивая их минеральной, Шустров подумал, что пренебрегать ромом, пожалуй, и не следовало бы, — в комнате было довольно свежо. Мысль о роме живо вызвала в его памяти лицо с янтарным локоном, затем неясно представилось другое — простенькое, с выжидающим взглядом, и наконец, стирая эти мимоходом запечатлевшиеся черты, отчетливо явилось третье — с темными кудряшками и опущенными уголками тонкого рта — лицо Марии, жены.

— Глупости, ты это брось, — сказал вслух Арсений и взглянул в зеркало.

Он увидел светлые, серьезные глаза, раздвоенный, круто очерченный подбородок — фамильный, шустровский подбородок, вместительный лоб. В детстве мать ласкательно и полушутливо звала его «голубцом» — не из-за цвета ли глаз? Позже он узнал, что так на Орловщине называли в старину былинного лихого коня, а по его подобию и человека, которому сулили успех в жизни. Не потому ли мать прочила его чуть ли не в артисты, а ровесники почти всегда признавали за ним старшинство? Он отодвинул зеркало, прищурился… Институтские товарищи говорили, что у него женственные черты лица, женщины находили их мужественными. Если губы сложить плотнее — на скулах четко проступят твердые желваки и всё лицо станет энергически жестким, волевым. Нет, женственность не про него!..

— Глупости, — повторил он и резко отставил зеркало. — Идиот!

Встал. Приоткрыл занавеску.

Улица терялась в сизой мгле, лишь кое-где пятнил ее свет ламп. Ни одного звука, ни одного прохожего, словно был уже поздний час ночи.

Он вдруг остро почувствовал отчужденность от привычной городской среды. Снова, как в недавние дни, подумалось ему об этом непредвиденном переводе на село, об Узлове, который так решительно и быстро повернул его судьбу. Ведь как всё хорошо складывалось у него: райкомовская работа по душе и, кажется, по призванию, определившееся положение, ясные перспективы. Ему пришли на память институтские однокашники, — у кого и как сложилась жизнь. Раньше он мало интересовался этим, но сейчас защемило; вспомнилось, что один остался при кафедре электрооборудования, другой устроился конструктором на заводе сельхозмашин. Были среди них и такие, которые не задумываясь уезжали к черту на кулички, в какую-нибудь Кулунду. Арсений не пытался понимать их: у каждого своя тропа, каждый руководствуется своими соображениями. А вот его, как котенка, взяли за загривок и перетащили в другой дом. Теперь живи в ожидании призрачных перемен, начинай с азов давно забытое.

«Хватит, хватит, не горячись, — успокаивал он себя. — Кто знает, может быть всё это к лучшему. Нужна только выдержка. Главное — выдержка!»

Он разделся и лег. И сразу же заснул, как человек, осознавший, что всё, что можно было за минувший день взять от жизни и вернуть ей, — взято и возвращено сполна.

Утро в Снегиревке начинается с гулких ударов колотушки по рельсу. Небольшой кусок его вот уж который год висит возле мастерских на железном штыре, вбитом в ствол старой ольхи.

«Дзинь-дзинь-дзинь!» — далеко разносятся и медленно затухают над рекой короткие, прозрачные звуки.

Старикам напоминают они те давние дни, когда на месте каменных мастерских стоял деревянный сарай, под крышей которого прятался от непогоды пяток «фордзонов-путиловцев» — всё тогдашнее богатство бывшей Березовской МТС, когда мальчишки — нынешние уважаемые механизаторы — смотрели на трактористов с восхищением, как на заезжих фокусников.

Молодежь ухмыляется: к чему эта старина? Теперь почти у каждого механизатора есть ручные часы, не говоря уж о домашних будильниках. А рельс с колотушкой — пережиток, «сплошной анахронизм», как говорит Коля Миронов, у которого слова про запас не залеживаются. И снегиревская хроника отмечает два или три случая, когда Яков Сергеич отменял сигналы, но потом сам же говорил завхозу: «Оно как-то и не того без рельса… Как считаешь, Кузьмич?» Завхоз соглашался, — снегиревские старожилы, они хорошо понимали друг друга.

«Дзинь-дзинь-дзинь!» — плывет над Снегиревкой.

В теплые месяцы года распахиваются настежь высокие ворота мастерских. В дымчатой глубине их вспыхивают пучки света над станками, на бетонный пол ложатся длинные тени. И в мастерских и на площадке перед ними заводят свою перекличку моторы тракторов, станков и автомашин. И, меняясь в тонах, сдабриваемая то шипеньем пескоструйки, то очередью пневматического молотка, эта перекличка уже не прекратится до конца рабочего дня.

Среди машин, — а в страдные дни ремонта они густо облепляют весь двор «Сельхозтехники», — хлопочут свои и приезжие механизаторы. Отовсюду раздаются голоса: «Вася, стабилизатор найдется?»; «Вот доездился, аж баббит выгорел!» Слышатся и реплики отнюдь не делового свойства: «Не знаете, ребята, как там «Спартак» — отыгрался?»; «А вчера, понимаешь, такую дивчину встретил, — губы говорящего вытягиваются в звучном поцелуе: — а!» — «Привет, Шишкин! — взлетает в ответ тенорок. — Так это ж моя Дуся! Неужели не узнал?»

«Привет, Шишкин!» — кричит Коля Миронов, ремонтный слесарь-виртуоз и первый в Снегиревке балагур.

С виду Коля щуплый, легковесный паренек, — такому, кажется, серьезного дела и не доверишь. Но поглядите, как любовно и ловко обращается он со своим инструментом. «Хватит тебе лежать, товарищ Ручниковский, иди-ка поработай!» — говорит он ручнику и, прежде чем ударить им, легко подкидывает вверх и ловит на лету. Он колдует над наждачным кругом, и весело прыгают искры, а круг поет, заливается в звонком круженье. И при всей своей невзрачной комплекции Коля переносит тяжелые детали так легко, точно с законом тяготения у него самая короткая дружба.