Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Что-то очень знакомое, виденное, кажется, совсем недавно, проглянуло в повороте его головы, в выражении глаз, смотревших чуть исподлобья. Она стала вытирать Васька, заново и пристальней вглядываться в голубовато светящиеся его зрачки, в легонькую ложбинку на подбородке. Точно отмытые, в лице его явственно проступили черты, близкое сходство которых с чертами другого, хорошо знакомого ей лица поразило Марию. «Нет, не может быть. Теперь тебе всё будет мерещиться», — отмахивалась она, как от наваждения, но из закоулков памяти наползала всякая дрянь, и это последнее, в кривой усмешке: «Видать, в батька́!»

В первую минуту она решила сегодня же сказать всё Шустрову, потребовать от него ответа. Но, вспомнив разговор с ним о Нюре, его брезгливо припухшую губу, остыла. Придя домой, она почувствовала страшную усталость, а утром проснулась в непонятном оцепенении, точно нужно было войти в холодную воду, а она не решалась.

В этом неопределенном состоянии прошло еще несколько дней. Шустров уехал в санаторий. Тягуче и липко растягивалось время. Мария перебирала вечерами книги, свое и Ирино белье. Однажды в комоде она обнаружила семейный альбом и, едва взглянув на него, почувствовала, будто в памяти приоткрылась какая-то створка.

Листая плотные страницы с прорезями, она нашла старую фотографию, которая живо напомнила ей сидящего на кушетке Васька. Она вздохнула облегченно и, вынув из альбома снимок, положила его в сумку.

В этот же вечер звонил Шустров из санатория, предупредил: завтра будет. Застигнутая звонком врасплох, Мария ответила что-то несвязное и повесила трубку.

Усталый, с опавшими щеками, вернулся Шустров домой, — как будто не отдыхал, а ворочал на станции кули. У Марии даже под ложечкой заныло, когда взглядом скользнула по этим щекам. Но отвернулась, не подала виду.

Шустров старался держаться обычно. С дороги тщательно помылся, натянул пижаму. Был немногословен, только Иришку порасспросил, как дела, да заметил, что впечатление от санатория осталось на этот раз неважное. Когда перед ужином Мария поставила на стол два прибора — ему и Ирине, спросил, приморщиваясь:

— А себе что же?

— Я уже поела.

Он неторопливо ел суп, слушал Ирину болтовню. Ковыряя вилкой мясо, справился еще, глядя в спину Марии:

— Что у нас нового?

Мария гремела посудой, боялась, что мысли расплывутся в этих тягучих минутах, обратятся в ничто.

— Не знаю, может у тебя что есть, — сказала она. — У меня по-старому.

Тогда он отложил вилку и повернулся к ней вместе со стулом:

— Что за тон, Мария? Ты можешь мне объяснить?

Она не ответила. «Забыл всё или притворяется?» После ужина Шустров перебрался на тахту в гостиную, включил приемник. Мария оделась, сказала Ире: «Я сейчас вернусь», — и, прихватив сумочку, спустилась этажом ниже. Вчера еще, сегодня днем в цепочке ее неясных построений не хватало какого-то важного звена. Теперь оно, кажется, нашлось. Боясь поколебаться, усомниться в этом, она постучалась в комнату Петра Жигая.

Евдокия гладила белье, Петро на кухонном столе мастерил что-то. Девочки играли на полу.

— Дуся, — сказала Мария, — вас можно на минутку?

— Сейчас, Машенька. — Евдокия поставила утюг на стальной цилиндрик, подошла.

— Нет, не здесь, — Мария увлекла ее в коридор. Не отпуская ее локтя, спросила: — Вы знаете, где живет Нюра?

— Да, Маша.

— Есть одно дело… Вы сходите со мной к ней?

Евдокия провела ладонью по ее воротнику, медлила.

— Сто́ит ли, Машенька? — сказала она догадливо.

— Одной мне тяжело… Но всё равно, и одна пойду.

— Сейчас, только оденусь, — быстро сказала Евдокия.

Они вышли на улицу, молча и почему-то торопливо миновали два квартала. В соснах шумел ветер, падали редкие, холодные капли дождя. Скоро показалась водокачка, и за нею — трехоконный домик с палисадником, с палевым светом в окнах.

— Здесь, — сказала Евдокия.

Мария первая вошла в Нюрину теплую, показавшуюся ей душной, комнату. Было чистенько, пахло душистым мылом. Нюра, по-кошачьи как-то подобравшись, недоверчиво и растерянно смотрела на незваных гостей. Люся и Васёк, завидев знакомых, бросились им навстречу, зашумели.

— Не ждали, Нюра? — шагнула Мария от порога, и сама растерялась. При виде ребят мысли опять стали расползаться, блекнуть. — Вы не смущайтесь… Мы ненадолго…

Она огляделась: скудная, но опрятная мебель, теплый свет от абажура. Высокая постель с горкой подушек и наивными петушками на думках. Всё уютно, чистенько… «На этой постели и спали, должно быть…»

— Вот та́к я живу, — сказала Нюра, чтобы что-нибудь сказать, и всё еще недоверчиво следила за Марией. — Садитесь.

— Спасибо, — ответила Мария. Она подошла к столу, где у расставленной посуды стояла Нюра, щелкнула сумочкой и молча положила перед ней извлеченную из альбома карточку. И по тому, как Нюра, взглянув на карточку, уронила голову, Мария поняла, что ничего объяснять ей не нужно. И еще поняла, что Нюра тоже мучится, и увидела, что лицо у нее, кажется, милое и доброе.

— Скажите правду, Нюра…

Нюра головы не поднимала, водила пальцем пс клеенке.

— Ничего не надо… Пожалуйста, ничего, — говорила что-то такое. — Оставьте, пожалуйста. Я сама виновата…

— Не обижайтесь, Нюра, на наш приход, — сказала Мария, опуская карточку в сумку. — Иначе я не могла…

Домой возвращались так же молча. Держа Марию под руку, Евдокия только перед самым домом спросила:

— Что же теперь, Машенька?

— Не знаю, пока, Дусенька, не знаю…

Шустров сидел всё так же на тахте, крутил ручку приемника, курил. Мария разделась в передней, позвала Иру в спальню, заняла ее куклой. С минуту перебирала белье, а мысли были где-то далеко. Потом медленно вошла в гостиную, услышала голос, — он звучал глухо, точно из подвала:

— Что с тобой, Мария? Ты больна?

Она близко подошла к Шустрову и спокойно, отчетливо, не узнавая своего голоса, сказала:

— Лобзик… Мало одного было — другой объявился!

И рука сама легко подскочила к его лицу — хлоп по щеке:

— Это за Нюру!

Он вскинул перед лицом свою руку, резко поднялся. Удар «за меня!» пришелся по его плечу, болью отозвался в ладони Марии. Прикрывая ошеломленно щеку и не опуская руку, готовую, кажется, вот-вот обрушиться для ответного удара, он вскрикнул сдавленно:

— Иди вон… Вон иди отсюда!

Мария ушла в спальню, закрылась. А он всё придерживал щеку, и в ушах звучало: «Лобзик!» И вспомнились ему слова Климушкина об этом неведомом вертопрахе. И еще всплыл в памяти зимний полдень в Гришаках, когда стоял перед ним, значительным и сознающим свое моральное превосходство, нашкодивший Петро. «Вот тебе и превосходство… с оплеухой в придачу…»

На другой день, захватив учебники, чемодан с бельем и Иру, Мария уехала в город, к матери. Уже после ее отъезда Шустров спохватился: не поедет ли с жалобой в Березово, в обком? Он захандрил, хотел было встретиться с Нюрой, разузнать, что случилось. Но в следующие два-три дня раздумал: пусть будет, что будет…