Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Ну, погодка, скажу вам. Красота! — говорил он, обмахиваясь платком. — Не хотелось возвращаться — аж за озеро махнули… А ты что же, Арсений Родионыч? Почему с нами не поехал?

— Застрял в бильярдной, — ответил Шустров.

Намазав хлеб горчицей и круто посолив его, Прихожин стал нагонять сотрапезников. Потом заказал вторую порцию.

— Поправляться так поправляться… Вот что: пока погода благоприятствует — давайте-ка махнем завтра на лыжах к старинушке-крепости. Давно всё собираюсь… Ты как, Георгий?

— С удовольствием, — сказал Гоша.

— А тебя и спрашивать не буду, — взглянул Прихожин на Шустрова. — Вытащу, и всё!

— Сам пойду, Алексей Константиныч, без буксира.

— Больно ты ходишь, как я погляжу… Нет, верно, Георгий Осипыч, давай-ка возьмемся за него как следует. Ты только посмотри: ходит — руки в боки, этаким павлином, а смотрит так, точно я ему десятку должен.

Сказано было несердито, дружески, и Шустров, может быть, не обиделся бы, но обращение Прихожина к Амфиладову и еще больше — ответная улыбка Гоши задели его самолюбие.

— Каков есть, — коротко и как будто с вызовом сказал он.

— Плохо — «каков есть», — принял вызов Прихожин. — Ломать себя надо, Арсений Родионыч. Не такие у нас с тобой года, чтобы номенклатурным брюшком обрастать.

Уголок губ у Шустрова вздернулся:

— Это неостроумно, Алексей Константиныч. При чем тут брюшко? Где ты его заметил?

— А ты в переносном смысле понимай!.. Впрочем, не приглядывался — может, и в натуре появилось.

— В самом деле, Арсений, — сказал Гоша. — Побольше движения, побольше общения с людьми тебе не повредит. Ведь, ей-богу же, старые мы с тобой друзья, и сколько знаю тебя — всегда ты какой-то натянутый, отчужденный.

— Видал? — вскинул руку с вилкой Прихожин.

Еще можно было свести всё к шутке, уклониться от намечавшегося спора, и Шустров подумал об этом. Но в последних словах Прихожина ему послышались нотки начальнического наставления, а реплика Амфиладова показалась недружественной. И он сказал, пытаясь держаться независимо и вместе с тем с намеренной обидчивостью в голосе:

— Каждый имеет право быть самим собой.

— Будь собой, пожалуйста, на здоровье, — Прихожин переглянулся с Амфиладовым. — Никто тебя этого права не лишает. Разговор о другом… Все мы люди, Арсений Родионыч, и все неодинаковые, разные. Но живем-то сообща, в человеческом коллективе. И работаем, и отдыхаем, и мыслями делимся — сообща… А ты, право слово, вроде Робинзона: сидишь на своем иллюзорном островке — сам себе правитель, сам себе народ.

— Насчет иллюзий — это верно: старый твой грешок, Арсений, — сказал Амфиладов. — Помнишь: «кому что на роду написано», «вожаки и ведомые»? Но тут вот еще что важно. Одно дело быть самим собой, другое — самому в себе замкнуться. Руководителю это совсем уж непростительно. От людей оторвется такой и думает, что он пуп земли — «что хочу, то и ворочу».

— Ну-ну, давайте, наваливайтесь, — принужденно и неуступчиво улыбнулся Шустров.

— А ты мотай на ус, — сказал Прихожин (теперь начальнические нотки явственно слышались Шустрову в его голосе, и смысл их определялся точно: «Знай край, да не падай!»). — Насчет «что хочу, то и ворочу» — это верно Георгий говорит… Не знаю, читали ли, а любопытная статья в этом роде была на днях в «Правде». «Миллион за ошибку», кажется. О нашем брате, кстати, директоре совхоза. Вроде бы и молодец, и энергичный, а вот так — ни с кем не советовался, сам себе был и судья и начальник. Строил что хотел, продавал, покупал что хотел, ну и, конечно, до нитки довел совхоз и сам в трубу вылетел.

Выбирая косточки из стакана с компотом, Амфиладов заметил:

— Зачем далеко за примером ходить? Возьмите вашего Ильясова: тоже наворотил, дай бог. А сколько предупреждали!

— Не понимаю, при чем тут я, — сказал хмуро Шустров. Сравнение с Ильясовым и с каким-то непутевым директором показалось ему обидным, незаслуженным. — Миллионы я не транжирил, ущерба, кажется, никому не нанес.

— Необязательно на миллионы считать, Арсений Родионыч; и на рубли полезно, — брякнул вилкой Прихожин. — Не здесь будь сказано, но уж, коли на то пошло, приведу тебе простой примерчик. Прикинь хотя бы, сколько ты времени ухлопал на автоколонну, у других его отнял? Да на рубли переведи…

Шустров сдвинул локтем посуду, закурил. Вспомнились разговоры на эту тему с Бересневым, с Лесохановым, собственные раздумья.

— Я не виноват, что хорошее дело не получило поддержки, — сказал он, избегая покаяний. — К тому же идея была не моя.

— Чья идея — неважно. Ты сам шариками работай…

— …И посмотрел бы я, как вы с нашими людьми вздумали бы поворотить, — говорил, не слушая Прихожина, Шустров. — Поработали бы!

— Вот-вот. Скажи спасибо коллективу, Андрею Михалычу: вовремя подправляют.

— Возможно… И, кстати, с коллективом у меня особых конфликтов не было и нет.

— Еще бы!.. Ведь без конфликтов иной раз и жить удобней!..

Со всех столиков люди прислушивались к их спору. Кто-то задорно выкрикнул:

— Так, так, парку наддайте! Погорячей!

— Довольно, друзья, а то штрафовать буду, — спохватился Амфиладов. — Алексей Константиныч, ты совсем отстал. И ты, Арсений: кефир на столе, а он за папиросу!

Поужинав, они одновременно вышли из столовой, медленно двинулись по аллее. Ветви сосен царапали луну, резкие тени ложились на дорогу, а в лесу голубыми полянами лежал снег. Гоша вполголоса рассказывал что-то из городской жизни, но разговор не получался, и все чувствовали это.

А наутро всё, кажется, вошло в норму. Сразу после завтрака Прихожин, как ни в чем не бывало, обхватил Шустрова:

— Никуда не пущу! В лес, к крепости!

И Шустров не артачился, о вчерашнем споре не напоминал. Сдержанно, немногословно, твердо держался он, когда получали лыжи, шли к исходной позиции, закрепляли ремни.

От корневищ до макушек сосен лес был налит прозрачной тишиной, предвесенней свежестью. Деликатно шуршал ветерок, в заснеженном кустарнике где-то высвистывали ранние птицы. Сперва все трое шли рядом, негромко переговариваясь, но валежник и заросли заставили вскоре разбиться, и Шустров ушел вперед. Лыжи скользили, разъезжались по насту, а он всё толкал их упрямо, лишь изредка поджидая спутников.

У крепости, на часовом привале в избушке, Шустров почувствовал, как неприятно липнет к телу взмокшая рубашка. Зудели потяжелевшие ноги, обжигало ступни. Не выдавая боли, он крепился, и на обратном пути не отставал.

Они вернулись в санаторий только к вечеру — голодные, усталые и довольные. Зайдя в свою двухместную комнату переодеться, Шустров обнаружил, что сосед его уехал, — вероятно, совсем. «Хорошо бы и не было больше никого», — подумал он и — до ужина оставалось полчаса — прилег, не раздеваясь, на постель.