Михаил Шитов - Свидания в непогоду

Он закрыл глаза и сразу заснул. И в какую-то минуту увидел себя сидящим в кабине своей «победы». Он едет по крутой узкой дороге в гору. В туманных низинах по сторонам дрожат на ветру болотные осинки, тучи клочьями рвутся над головой. И точно из этих туч внезапно вынырнул из-за поворота огромный встречный МАЗ. Арсений с силой нажимает на тормоз, выключает мотор — «победа» не слушается его, и МАЗ всё ближе, ближе, наваливается всей своей многотонной тяжестью. Охваченный ужасом, Шустров пытается открыть дверку, и в этот последний миг МАЗ с грохотом проносится мимо, и в кузове его он видит тесно сбившихся людей, — они что-то кричат ему или рты раздирают в песне.

Потом он снова увидел себя на той же дороге. В своем синем измызганном плаще он взбирается на кручу. Земля скользит под его ногами, комья грязи прилипают к сапогам, а ему удивительно легко, хорошо. Хлопья мокрого снега летят из сумрачного неба, сбиты руки, отсырела одежда, а ему хорошо. Отчего ему хорошо? Он видит: бок о бок с ним одолевают кручу Лесоханов, Миронов и еще, кажется, Петро. Да, Петро. И лицо у него доброе, веселое… Все они впритирку взбираются вверх, а мимо, грохоча, проносятся машины, и колеса их норовят подцепить полу его плаща. Но Миронов оберегает его, прижимая своим телом к откосу горы. И вдруг свет, радужный и веселый, озарил его глаза, и всё кругом стало светло, празднично. Он поднял руку и, просыпаясь, глубоко вздохнул.

Приморгавшись, он увидел странную вещь: комната была залита солнечным светом. Значит, не раздеваясь он проспал весь вечер и всю ночь. Коря себя, он быстро, упруго поднялся. Усталости от вчерашнего похода не осталось и следа. Не оставил следа и сон; сохранилось лишь ощущение чего-то очень трогательного и волнующего, как будто побывал в каких-то необычайных краях. И это ощущение бодрило.

К завтраку он уже опоздал, да и желания не было идти в столовую. Он оделся и вышел в парк. Ярко светило солнце. Подтаявший снег мягко формовался под ногами. По аллеям возвращались из столовой отдыхающие. Арсений свернул на боковую дорожку; сзади, совсем близко, послышались чьи-то шаги. Оглянувшись, он увидел Гошу.

— А я к тебе собрался. Что случилось? Почему на ужине не был, на завтраке?

— Проспал, — признался Арсений.

— Вот тебе на́! Уморился? — Гоша, мелко семеня, пристроился к Шустрову, и они пошли рядом. — Зато вчера и дал ты нам огонька.

— Огонька и вы мне дали, еще побольше, — улыбнулся Арсений, ясно намекая на недавний разговор и чувствуя, что говорит не злопамятно, а с необычной для себя ноткой признательности.

— Ничего не поделаешь, Арсений. Приходится по-дружески…

Они вышли к озеру. Заснеженное зеркало его, окаймленное рамкой лесов, было просторно, величаво. Парус далекого буера бледным мазком вырисовывался на горизонте.

— Посидим, — сказал Арсений.

Они сели на зеленую скамью, у самого берега.

— Послушай, Гоша, — сказал Арсений, находясь всё еще под впечатлением того волнующего и светлого ощущения, с которым час назад проснулся. — Я всё думаю о нашем последнем разговоре. Конечно, погорячились мы — и вы оба и я, но, если здраво разобраться, вы всё же правы.

— Очень рад, Арсений, слышать это.

— В чем-то я безусловно напортачил там, в Снегиревке.

— С автоколонной, что ли? Так это дело поправили!

— Если бы только с этим… Тут, понимаешь, и в личном плане, и в общественном… Вот ты вчера напомнил наши институтские разговоры о призвании, о вожаках и ведомых. Всё это гниль — моя так называемая философия. — Шустров горько усмехнулся. — И, кажется, вы вытрясли из меня последние остатки этой трухи.

Гоша, не перебивая, посерьезнев, смотрел на него.

— Но одно дело признавать свои ошибки, другое — продолжать работать в той же обстановке, с теми же людьми, с которыми не сработался, — говорил не без усилия Шустров. — Трудно будет… Только тебе я это и могу сказать, никому больше. — Он поднял ветку с земли, надломил ее. — Просто не представляю, как теперь всё должно и как может сложиться. И вот я подхожу к главному, Гоша… Понимаешь, нельзя мне больше быть в Снегиревке, в этой «Сельхозтехнике». Надо на что-нибудь решиться.

— Что же ты предлагаешь?

— Пока сам даже не знаю. Поехать к Узлову, признаться ему во всем — претит мне. И, честно, не уважаю я его. Береснев или Прихожин — эти, может быть, поймут, но что́ они могут сделать? А надо что-то делать… Тебе видней, Гоша: может быть, перевестись куда-нибудь в другой район, на другую работу? — спросил он, отбрасывая ветку.

Амфиладов долго молчал, глядя на озеро.

— Боюсь, Арсений, в этом деле мы с тобой не сойдемся, — сказал он, поднимаясь.

— Я прошу совета, а не протекции, — дрогнувшим голосом сказал Шустров, тоже поднимаясь. — Тебе это трудно?

— Дело не в протекции, работы хватит везде, — говорил, выходя на дорожку, Гоша. — Инструктора́ нам, например, и сейчас нужны, только слово скажи. Но ты сам пойми, Арсений: как можно уходить, оставляя за собой хвост? Ты вот говорил сейчас — только мне и можешь сказать. А зря. Что я — лучше всех?.. А по мне, так: сделал один трудный шаг — найди мужество для другого. Признайся в своем же коллективе. Не бойся, люди поймут и помогут.

— Легко так говорить со стороны, — сказал Шустров и рукой взмахнул перед собой.

— Понимаю; говорить легче, чем делать, и всё-таки лучше так, чем пускаться в бега, — ответил Гоша. — Конечно, я могу посоветоваться в отделе. Но ты прежде всего сам подумай…

Они подходили к клубному корпусу, у входа в который стояла кучка отдыхающих.

— Об одном еще прошу, Гоша, — сказал Шустров: — Прихожину, пожалуйста, ни слова. Никому.

— Зачем мне это? — И Амфиладов, заметив, что на них смотрят, живо подхватил Шустрова под руку, весело вскрикнул: — Так пару шаров ты мне наперед даешь? Пойдем, сгоняем!

Стараясь не обнаружить смятенных чувств, Арсений поднялся с ним в бильярдную, рассеянно сыграл партию и, улучив минуту, незаметно вышел.

Напрасно он поспешил с этими признаниями Гоше. Надо было предвидеть, что ничего иного Гоша сказать ему не мог. И, в сущности, он прав. Почему, с какой стати его, Арсения, должны миловать? За старое надо рассчитываться. Умел нагрешить, умей и ответ держать. «Не бойся, люди поймут». А он боится, он хочет уйти от ответа. И его мысль о переходе на другую работу, и самое бегство в санаторий — всё это трусость. «Трус!» — вспомнился ему хлесткий голос Луизы. Тогда он не обиделся на эту пустую бабенку и понял ее в одном определенном значении, а она, должно быть, быстро раскусила его. Трус! Каждая встреча с рабочими, с управленцами будет напоминать тебе о цепи ошибок. Каждая встреча с Нюрой будет тревожить ожиданием возможной расплаты. Трусишь, Арсений?..

А дни набегали: десятый, тринадцатый, шестнадцатый, и не было больше того светлого ощущения, которое взбодрило его в памятное утро.