Михаил Шитов - Свидания в непогоду

— Небось поищет теперь, — отвечала Климушкина. — Мой-то Николай Никодимыч точно знает, где тут собака зарыта: жена у него, говорит, в город укатила. К другому, будто, и дочку с собой взяла…

Ни на другой, ни на третий день Шустров не пошел к Земчину.

Застуженный в ночь блужданий снегиревскими сквозняками, он слег, и вскоре дядя Костя отвез его в районную больницу. Здесь почти месяц отлежал он с крупозным воспалением легких, а когда вернулся на усадьбу, в конторе ожидал его вызов в город.

И вот он вновь в облисполкоме, но на этот раз не в кабинете Узлова, а в отделе кадров, у заведующего. Он хорошо знает по прежним встречам этого пожилого, суховатого на вид человека с военной выправкой. Арсений не пытается, как прежде, угадать по взгляду собеседника и первым его словам, зачем вызван, что ожидает его. Спокойно и, пожалуй, расслабленно сидит он в кресле, готовый ко всему, что ему скажут. Но собеседник почему-то мнется. Справившись о здоровье Шустрова, он начинает медленно, с растяжкой, говорить.

Он отдает должное березовской «Сельхозтехнике», ее руководству. Затем голос его звучит приглушенней, взгляд ускользает; в осторожной речи Арсений угадывает намек на то, что ему, к сожалению, не удалось сработаться с коллективом. И Шустрову становится вдруг неловко и за себя, и за этого бывалого человека, который говорит, видимо, совсем не то, о чем думает. «Щадит меня после болезни? Исполняет чью-то чужую волю?»

— Короче, товарищ Шустров, — говорит заведующий, с облегчением выбираясь из лабиринта слов: — есть мнение — в интересах дела и в ваших собственных — предложить вам другую работу.

Шустров потирает пальцем щеку. Всё ясно. Он готов. Он сам хотел этого. И всё же с последними словами заведующего что-то будто натянутое до предела, как струна, обрывается в нем… Остается неясным: постарался ли тут по старой дружбе Гоша или действовали какие-то другие пружины? И он без прежней заинтересованности, почти безучастно, словно речь идет о другом человеке, спрашивает:

— Товарищ Узлов в курсе дела?

Заведующий секунду смотрит на него пытливо.

— Да, — отвечает сухо. — Вы, может быть, хотите встретиться с ним?

— Нет, — говорит Шустров. — Не нужно.

Тогда собеседник поднимается из-за стола. Он стар, стар; под глазами дрябло свисают мешочки, пучки седых волос торчат на висках. Он обходит стол и, приблизившись к Шустрову, неожиданно кладет ему руку на плечо.

— Слушай-ка ты, Арсений, что я тебе скажу, — по-отечески мягко и вместе с тем сурово говорит он. — Официальная часть кончилась, ну ее… Послушай старика. Что тебе, в самом деле, не работалось там, как всем? Что за притча? И на кой черт было лезть в управляющие, пускаться во все тяжкие со всякими проектами? Думал, поди, просто всё? Раз, два, и пошла писать губерния! Так-то вот наломаем иной раз дров — сам черт не разберет…

Он еще долго говорит, убежденно и страстно, и Арсений слушает его серьезно, чуть побледнев. Разговор заходит о новой работе Шустрова. Выбрать есть что: можно, при желании, инспектором в областную «Сельхозтехнику» или инструктором в облисполком; не заказан, в конце концов, путь и в управляющие. А можно…

— Слушай-ка… К чему тебе, право слово, чин, канцелярия?.. Эх, друже, кабы не годы — засучил бы сейчас на твоем месте рукава да куда-нибудь в самую гущу. С головой!

— Надо подумать, — говорит Арсений.

— Подумать, обязательно подумать!..

Да, на многое еще и в своей жизни, и в окружающей нужно взглянуть ему заново, многое осмыслить по-иному. И он просит дать ему пока возможность поработать инструктором облисполкома — поездить, осмотреться, а там дело покажет…

Проходит еще неделя, и Шустров начинает обживаться в новой, инструкторской должности и в новой, городской комнате (о ней думал раньше, как о заветном, а сейчас оглядывается с недоумением: три метра на пять, соседи, общая кухня, брусчатка двора за окном).

В солнечный предмайский день он приезжает в Снегиревку за вещами. Он обходит площадку и мастерские, за руку прощается со всеми, кого застает на месте. «Не поминайте лихом», — говорит его взгляд.

— Вам ни пуха ни пера, — отвечают ему.

И Иванченко приподнимает за козырек старую свою фуражку, и Агеев, и Климушкин желают ему успеха. А Андрей Михалыч говорит попросту:

— Надеюсь, снегиревский опыт сгодится вам. — И, чувствуя, видимо, что сказал не очень удачно, смущенно улыбается.

Дядя Костя на ГАЗе, забитом вещами, дает при выезде с Лесной длинный гудок, — отзвуки его долго блуждают по окрестным холмам. Арсений выруливает сзади на своей «победе». Из окна дома выглядывают жильцы, у калитки машут женщины. Медленно проплывают мимо мастерские, столовая (не Луиза ли мелькнула там, на крыльце?), сияющая под солнцем Жимолоха, — прощай, прощай, Снегиревка!..

Надо было решать что-то и с семьей. Вначале Арсений хотел трезво разобраться: любит ли он по-прежнему жену, готов ли примириться искренне с неизбежными упреками? Но чувство само сказало за себя. Ему недоставало ее жизнедеятельности, душевной ее поддержки, не хватало веселой и бойкой Иришки. И однажды он позвонил Марии, в другой раз они встретились.

— Маша, ты прости меня, — неловко говорил он, подготовив себя к неприятному разговору. — Я должен всё сказать…

— Не нужно об этом, Арсений, не нужно, — прервала она. — Если жить, то только совсем-совсем иначе.

Ей был тоже неприятен этот едва начатый разговор, к которому они больше не возвращались. Отношение к Арсению прошло в чувствах Марии какие-то свои этапы. Сперва ничего не было и быть не могло, кроме увлеченности и восхищения человеком, который виделся мужественным и одаренным; потом к этим ясным ощущениям смутно примешалось недоумение, на смену ему пришли сознание своей ошибки, страх, презрение к мужу. Она потому и прервала теперь его, что почувствовала вдруг жалость к нему, и это новое ощущение было неприятно. Но жить надо было, и дочь надо было воспитывать, и, должно быть, не меньше нужно было просто помочь человеку, который приходит с повинной.

К осени Мария переехала в его комнату, тесно заставленную вещами. Она работала в городской библиотеке и продолжала учиться в сельскохозяйственном техникуме. Глядя на серую брусчатку за окном, на сбитую штукатурку соседних зданий, она часто вспоминала голубые снегиревские холмы, и переклик колокольцев в лесу, под окнами, и вечерние беседы женщин во дворе. Всё было, и всё ушло, оставив светлую грусть воспоминаний.

— Мне скоро кончать техникум, — говорила она Арсению. — Придется ехать… Как будем дальше?

— Посмотрим, Маша, — отвечал он. — Конечно, не всё же так будет.