Нина Ивантер - Полтора года

Сегодня Е. Д. вышла на работу. Я шла по двору, задумавшись, и мы чуть не столкнулись.

— Что, уже и здороваться не хочешь? — спросила она с какой-то вымученной усмешкой.

— Здравствуйте, Елена Даниловна, — сказала я.

Секунду-другую мы стояли друг против друга и как-то неловко разошлись. Но объяснения не миновать. В этот день у меня было много работы. В том числе отчет. Я ушла к себе, оставив девочек одних готовить уроки. Иногда до меня доносились отдельные реплики.

— Ну куда ты плюс вперла. Тут же минус! — Дальше шли эпитеты, характеризующие непонятливую подругу, плюс, минус и всю математику в целом.

Меня просто трясет от тех словечек, которые порой вылетают из этих полудетских губ. При мне они, однако, сдерживаются. По существу, у них два языка — при мне и без меня. На этот раз я не вмешиваюсь — отчет.

Смерть моя эти отчеты. Я с такой легкостью пишу в эту тетрадь, рука не поспевает за мыслью, а там — будто разучиваюсь, еле склеиваю слово со словом. Мне остался последний абзац, но на нем я застряла. И тут кто-то постучался в дверь. Инна. Инка-принцесса.

Эта девочка отличается от всех моих остальных. Хотя тут «каждая на особицу», как сказала бы моя вологодская бабушка.

Инна прибыла к нам из Новосибирска. Она, одна из немногих у нас, из интеллигентной семьи. Отец кандидат каких-то наук, мать преподает музыку. Что понадобилось Инне от меня? Впрочем, догадаться нетрудно.

Я смотрю на ее подвижное смышленое личико. Чаще всего оно выражает высокомерие. Не показное: Инна на самом деле относится свысока ко всем и ко всему, что ее тут окружает. В первую очередь к девчонкам. Те в ответ просто игнорируют ее. Это созданное ею же самой отчуждение все же тяготит ее, и она пользуется всяким случаем поговорить со мной, «единственным человеком, с которым тут можно общаться». Она выдала мне эту аттестацию совершенно безмятежно, полагая, очевидно, что немало мне польстила.

Я могла бы помочь ей сблизиться с кем-нибудь из девочек. Но не хочу облегчать ей жизнь. Пусть идет как идет. А там посмотрим.

У Инны в руках аккуратный коричневый томик.

— Стендаль, — говорит она скромно. — Мама прислала. Дома я не успела дочитать. А в здешней библиотеке, конечно, нет.

Слава богу, думаю я, что ты не успела стащить его из маминого шкафа раньше, а то что бы делала сейчас мама. Нынче с книгами непросто… Это значится в списке ее прегрешений.

«Таскала из библиотеки родителей ценные книги, сбывала их, а деньги проедала и пропивала со своими приятелями».

— Мне кажется, — говорит Инна небрежно, — что Елена Даниловна недостаточно разбирается в творчестве Стендаля.

Ага, уже успела! Выгораживать Е. Д. я не хочу — я помню, мы тоже не щадили своих учителей, когда они оказывались не на высоте. Я могла б легко сразить Инну при помощи того же Стендаля. Знания у нее поверхностные, и свой вопрос она наверняка выудила из комментариев. Но я и этого не делаю. Я просто не поддерживаю разговора. Инне уходить не хочется. И пока она подыскивает новую тему для разговора, в дверь просовывается милая озабоченная мордочка Даши.

— Ирина Николаевна, девочки собрались на репетицию, пусть идут?

— Пусть идут, — говорю я. — Я сейчас.

Мы готовимся к вечеру самодеятельности. У Даши никаких талантов не обнаружилось, но она не может оставаться в стороне.

Когда за ней закрывается дверь, я говорю:

— Вот человек, которого я глубоко уважаю. У этой девочки поступок следует за чувством, а чувство всегда благородно. А кстати, надо сказать, что она и слыхом не слыхала об абстракционизме.

Довольно грубый ход, но ничего лучшего мне в голову не приходит. В последний раз Инна разглагольствовала об импрессионизме, абстракционизме, о современной живописи и заявила, что с людьми, не разбирающимися в искусстве, разговаривать не о чем. Сейчас она прекрасно поняла мой нехитрый намек, и я впервые увидела смущенную Инну.

Когда я возвращаюсь, я снова застаю ее у дверей. Она мнется, что на нее не похоже, и наконец говорит, что, если я не против, она могла бы принять участие в вечере. У себя в школе она конферировала, и, кажется, получалось…

Прошло то время, когда я делала скоропалительные выводы. Теперь я говорю себе словами моей украинской бабушки: не кажи гоп, доки не перескочишь. Вологодская сказала бы иначе: хороша поспешка на блоху.

У меня две бабушки, одна живет на Украине, другая под Вологдой. Я их обеих нежно люблю. Друг друга они никогда не видели. Но они переписываются. Тема писем — я. Они обо мне постоянно беспокоятся и делятся друг с другом своими сомнениями и страхами. Вологодская — несколько сдержанно. Украинская — экспансивно, мешая русские слова с украинскими. Некоторые изречения я до сих пор пускаю в ход. Как-то Е. Д. рассказывала мне, как она искала подход к одной девочке. Билась-билась, наконец нашла. Но тут девчонка сделала что-то неположенное, и Е. Д. ее тут же — в штрафную комнату. «После скобля топором», — сказала я. Она не поняла. Я пояснила: «После полотенца — онучей». Она обиделась.

Бабушки исправно пишут мне. В недавнем письме украинской бабушки такие слова:

«Они ж у вас и так богом убитые, те девчатки, так вы уж не дуже допекайте их. Краще добром та ласкою»…

Про здешнее сегодня не буду, хотя нашлось бы чего тебе порассказать. Сегодня вспоминать буду. Про самое-самое хорошее. А что у меня — самое? Тут и гадать нечего: тот вечер последний у Цыпы на кухне.

Все-все вспомню, крошечки не пропущу.

Вот сижу дома. Уши заткнула, а все равно слыхать, как мать причитает. Вот достукалась дочка, к следователю тащат. А от следователя чего ждать? На суд пошлет. А суд тюрьму присудит… И вот зудит, вот зудит. Хоть бы, думаю, Роза Гавриловна поскорей прикатила. Обещала непременно прийти, ждать велела. И тут звонок звенит, слава те, господи, — Роза! Мать хоть уймется. Бегу со всех ног. А в дверях никакая не Роза — Петух-петушок. Велит поскорей бежать, там, у Цыпы, меня Валерий дожидается. И я как есть, тапки на босу ногу, лечу по переулку, и люди смотрят на меня как на ненормальную…

Открываю дверь — ты, стоишь ждешь меня. И лицо у тебя не как всегда — с усмешечкой, — а вроде что-то в нем дрожит, а глаза синие-синие, я таких синих еще не видала. И я уже не помню ни про что — ни про суд, ни про следователя, ни про инспекторшу свою, хотя, наверно, уже пришла и на пару с матерью костерят меня… А ты ведешь меня на кухню. И мы с тобой двое. И никого больше на всем свете. И ты кладешь мне руки на плечи и говоришь, что лучше меня девчонки ты в жизни не встречал…

Я все это писала, как с горы катилась, и вдруг в голову стукнуло — Валера, Валера, как же это за один день, за ночь одну я стала для тебя лучшая??? А что же вчера, что позавчера, что до этого было? «Сбегай туда, ступай сюда, принеси то, отнеси это!» Ведь других слов от тебя не слыхала. И это еще ничего, еще ведь и похуже бывало… Вот что, например, вспомнила.