Нина Ивантер - Полтора года

Мы у Петуха собрались, рождение у него было. Я одного боялась: а вдруг ты не придешь? Я и раньше удивлялась: тебе бы со студентами, со студентками своими, а ты с нами. Или и тут и там поспевал?.. Ладно, не об этом разговор.

Я коньяку бутылочку купила, ты ж водку не очень. У мамки из холодильника кое-что выгребла: шпроты, грибы маринованные, и поближе к тому месту, где тебе, ну и мне, само собой, рядышком сидеть.

Мы с Райкой рано пришли, приготовить все. Я из кухни в комнату лётаю. Раиса за мной еле поспевает. Я салат готовлю, селедку разделываю, лук крошу… А в голове одно: придешь, не придешь?

Уже все, кого звали, кого не звали, притопали. Тебя нет. Петух говорит: за стол пора. А я все чего-нибудь придумываю — то вилок не хватает, пусть сбегает к соседке, то нож прошу наточить, то яйца у меня не сварились. А когда уже вовсе не знаю чего придумать — звонок. Ты!!!

Вот все за стол уселись. Я на кухню побежала за салатом. Иду с блюдом, и чуть об пол его не грохаю: на моем месте рядом с тобой — Райка.

Ты посмотрел на меня, усмехнулся своей усмешкой и говоришь:

— Подыскала бы ты для нее, Раиса, кого-нибудь. А то мне уже кажется, что я прикован к ней пожизненно.

Райка все свои лошадиные зубы напоказ, ржет. А мне бы, и правда, блюдо об пол и дверью так стукнуть, чтобы стекла повылетали. А я его осторожненько на стол, и стол оглядываю — чего, мол, там еще не хватает. И обратно на кухню, вроде дело у меня там.

Правильно ребята говорили: не та Венерка стала.

Стою посреди кухни как обалдела. Петух заходит.

— Ты что, не хочешь за мое рожденье выпить!

И я иду обратно. И улыбаюсь сколько есть моей силы.

Вы с Райкою мой коньячок уже по своим рюмкам разлили и шпроты к себе тянете. Я хоть на вас и не смотрю, а все вижу. И сердце мое на куски рвется. А я смеюсь еще громче. И ребята каждый меня к себе тянет и говорят:

— Без Венеры нет веселья настоящего.

Вот так весь вечер и веселилась, А когда ты стал из-за стола выходить, и я встала. Райка к тому времени уже так окосела, ей было со стула не подняться.

Вышли мы с тобой на улицу. Луна стоит, я такой еще не видела, большая-большущая и вроде кривая немножко. А я иду и думаю, хоть бы она провалилась, луна эта, или туча на нее нашла. Потому что у меня по лицу слезы бегут и бегут и по шее за воротник катятся, а я боюсь, ты увидишь, рассердишься и прогонишь меня от себя.

А ты на меня и не смотришь. Идешь и стихи говоришь. Про свечу. «Свеча горела на столе, свеча горела». Я теперь, как этот стих вспомню, так за горло хватает и дышать не могу. Вот и сейчас так. Потому кончаю.

Вчера был разговор с Е. Д. Короткий. Тяжелый. Начала она. У меня так и не хватило духу.

— На днях проводила Лизу Козлову. Мы с ней хорошо поговорили. Она все отлично понимает.

— Что понимает? — спросила я.

— А то, что я тебе говорила, что она помогала мне и, значит, всему коллективу. А вовсе не доносила на подруг.

— А кто теперь помогать будет?

Это вырвалось у меня невольно и прозвучало грубо. Она сделалась красная, как тогда, у нее дома. И я вспомнила, что у нее высокое давление, и испугалась за нее, и уже раскаивалась, зачем так сказала. Но даже если бы можно было загнать обратно эти слова, то даже облеченный в другую форму смысл остался бы тем же. Я не могла сказать ничего другого.

Хорошо, что этот разговор был утром, иначе я терзалась бы весь вечер и еще изрядный кусок ночи. Но впереди был день и, как всякий наш день, полон событий.

Сегодняшние события — письма.

Первое.

«Здравствуй, мама!

Все-таки решила написать тебе, все же ты была мне не чужая. А сейчас, сейчас все кончилось. Бывает, что родители отказываются от своих детей. А тут приходится мне отказаться от тебя. Раньше, в детстве, я не знала, что ты такая. Неужели я была не такой ребенок, как все? Ведь меня вполне можно было воспитать дома. Только не говори нет, я тебе уже не верю. После наших ссор я вынуждена была уходить на улицу. А ночью на улице ничего хорошего не увидишь и хороших людей не встретишь. Я бы давно ушла к отцу, но я жалела тебя, не хотела оставлять одну. А ты это даже не поняла. И это ты, только ты виновата в том, что случилось со мной.

И подруги твои такие же, как ты, например, тетя Ада. Вы в глаза говорите одно, а за спиной делаете совсем другое. Как я ненавижу вас всех! А сейчас я постараюсь воспитать себя сама. Я все сделаю, чтобы стать человеком, а не такой, как вы.

Прости за откровенность. Прости, если когда-то была виновата перед тобой.

В этом горьком письме все правда. Я видела эту мать. Она приезжала к нам сюда. Одета была модно, крикливо. Но это бог с ней. От нее несло спиртным. А за проходной по улице прохаживалась какая-то женщина.

— Адка, я скоро! — крикнула ей Маринина мама, приотворив дверь.

— Да уж, пожалуйста, — сказал Б. Ф. — И чем скорей, тем лучше. — Я не заметила, как он тут оказался. — Придете, когда будете трезвой. В противном случае не пустим.

— Грубиян!.. Воображаю, как он тут воспитывает.

Это женщина сказала уже позже, когда Б. Ф. ушел и она несколько оправилась от неожиданности.

Больше я ее не видела.

И вот маюсь: отправлять или не отправлять письмо Марины? Есть у нас такое право — задерживать письма. Но вдруг оно подействует отрезвляюще на эту женщину? А если нет? Жизнь впереди большая, надо ли им терять друг друга? Не знаю, не знаю…

И сегодня же — так уж совпало — вот какое письмо. Это пришло по почте.

«Здравствуйте, Екатерина Максимовна!

Все ваши письма мной получены. Но отвечать на них я не намерена. Однако на последнее все же отвечу, ибо у вас не должно быть никаких сомнений в части наших дальнейших отношений. Я пришла к окончательному выводу, что никаких отношений между нами быть не может. Поэтому к концу сего года я подберу варианты для размена жилой площади. Я с удовольствием сделала бы это до вашего приезда. Однако это не предусматривается законом.

Больше на меня можете не рассчитывать. Со всеми вопросами обращайтесь к вашему папаше, человеку заслуженному и положительному. А со мной и с Николаем Петровичем вам больше делать нечего.

Екатерина Максимовна, которой адресовано это письмо, — наша Катя Савельева. Пишет ей родная мать. Но я вижу того, кто стоит за спиной матери и диктует. Николай Петрович. Катин отчим. Это его лексикон: «ибо», «в части отношений», «не предусматривается законом». Я знаю этот стиль. В своем письме ко мне он разъяснял, что до́лжно делать «воспитателю юношества» со своими питомцами, «опустившимися на самое дно жизни лично по своей собственной вине». Письма матери я тоже знаю: короткие, бессвязные, растерянные.

Ах, как мне не хочется отдавать Кате это письмо! Я вкладываю его обратно в конверт и нащупываю там еще какой-то клочок бумаги. Длинная полоска, оторванная, вероятно, от газетного листа. Торопливые скачущие буквы.