Нина Ивантер - Полтора года

Она, когда не в себе, начинает говорить не очень-то культурно, а вроде как мы, девчонки здешние. Ирэн — никогда. А вот хочешь знать, я, покуда тут живу, научусь — как Ирэн. Она раз вот как сказала: «У человека безграничные возможности. Он может сделать с собой все, что захочет». Она иногда скажет — ну прямо как для меня.

Ладно, про Сенсу.

Я знаю, за что ей влет был. У нее в группе две девчонки лоскуты в мастерской сперли. А она всю группу не пустила на танцы: знали, а ей не доложились! Тогда они сговорились. Она утром приходит, они на койках, одеяла на голову, вставать не собираются. К ним сам Борис Федорович приходил.

Вот сидит она, носом хлюпает. Потом высморкалась, глаза вытерла. Но в себя еще, видно, не вошла, говорит:

— Ну скажи, за что он со мной так? Я строю свою работу на доверии. Ваша Ирина Николаевна ведь тоже так.

Ну, думаю, ты себя с ней не равняй, как она строит, тебе не построить. Ну ей, само собой, другое говорю:

— Елена Даниловна, ну что вам тут вкалывать с такой шпаной, как мы. У вас муж есть, неужели не прокормит?

Она слушала, кивала, потом как вскинется:

— Ты что это мне советы даешь? Я у тебя их спрашивала? Скажи, пожалуйста, что себе позволяют!

Встала, пошла к двери. Уже за ручку взялась. Остановилась.

— Послушай-ка, Венера, я все же надеюсь, ты не станешь…

Господи, думаю, ну неужели звонить про тебя буду!

— Не беспокойтесь, Елена Даниловна, — могила.

— Ну я знаю, ты девочка умная…

Ладно, думаю, иди уж, убогая.

А тебе так скажу: ей до Ирэн прыгать, прыгать, все равно не допрыгать.

Терпеть не могу «выяснять отношения». Но кто-то же должен начать, иначе зайдет бог знает куда. Уже поздно, но я спать не ложусь. Жду Диму. А покуда буду писать.

С чего начать? Начну с Б. Ф.

Как, когда, каким образом мог он заметить, что Люда уже не та, что была? Непостижимый человек. К себе он ее не вызывал. Меня о ней не спрашивал. В нашу группу за все это время заглянул всего один раз, после субботника. Девочки знают цену его скупой похвале. Они приняли ее сдержанно, но оценили по достоинству. Я вышла его проводить. Шли по коридору, разговаривали. И тут он сказал:

— С Шуруповой, по-моему, вам кое-что удалось.

— Не мне, — сказала я быстро. — Случай.

— Вот как, — хмыкнул Б. Ф.

Дашин Тихон отечески улыбнулся мне. А я уже жалела: была бы галочка в мою пользу.

Люда скоро уезжает от нас. Сначала Люда. За ней Веля. Потом Тамара, горе мое Тамара.

Недавно получила письмо от ее матери.

«…Одна у меня была с ней радость — покуда маленькая была. Бывало, наряжу ее, бант на головку повяжу, поставлю перед собой, и сердце млеет. А как стало ей одиннадцать-двенадцать, тут и началась моя с ней мука.

Вот посмотрите, какая кукла была. Только потом обратно мне пришлете…»

В конверт, кроме письма, была вложена твердая картоночка, завернутая в целлофан, — фотография. Маленькая, лет четырех, девочка стоит на столе рядом с наряженной елкой. Темные волосики распущены по плечам, на макушке огромный бант. Темные глазки смотрят в упор. Я вгляделась, и мне показалось, что в этих детских глазах нет света.

Фотографию я отослала и письмо написала. Так хотелось обрадовать ее. Но чем?! Правда, могла бы сказать, что в последнее время (после штрафной комнаты) ее дочка присмирела. Но мы с Евдокией Никифоровной не обольщаемся — у Тамары свой расчет. Все же я решила еще раз поговорить с ней. Нашла предлог. Позвала к себе. Долгий, бесплодный, как-то опустошивший меня, разговор. Вымученные мои вопросы, пустые, иногда бессмысленные ее ответы. Есть у нее такая манера отвечать дурацкими присказками. Они выскакивают из нее автоматически. Я спросила: «А как мамино здоровье?» Она выдала, не задумываясь: «Здоровье как масло коровье. — Потом, правда, добавила: — А что ей делается».

Димы все нет…

О чем бы еще? О Венере.

Держится по-прежнему — ни одного выпада. Поговорить с ней все же не решаюсь. Она усердно пишет в свою зеленую тетрадь. Интересно все-таки — о чем? Вероятно, дневник. Что-нибудь вроде дневника.

Еще о чем?

Вчера был вечер самодеятельности. Ведущая — Инна. Скажи мне об этом месяц назад, не поверила бы. Получилось как нельзя лучше. Непринужденность, находчивость, юмор и никакой фанаберии.

Но гвоздем вечера была Веля. Ей пришлось выступить на «бис». И дело было не только в ее милом голоске — песня, которую она исполнила дважды, сочинила наша Оля Савченко. Мелодию мы, правда, позаимствовали. У Окуджавы. За роялем была все та же Инна.

И дальше об этой жизни, от которой «мы отказалися навеки и не повто́рим никогда».

В корпус возвращались, как полагается, строем. Веля выводила:

Девочки подхватывали:

Вечером ко мне зашла Инна.

— Знаете, Ирина Николаевна, а мы могли бы устроить такой вечер сами — одна наша группа. У нас удивительно много способных, по-моему, даже талантливые есть.

— Прекрасная мысль, — согласилась я. — Только ты должна будешь мне помочь.

И мы расстались вполне довольные друг другом.

Ну, кажется, все, больше не о чем. Нет, Елена Даниловна!

Я выбрала время, когда она была одна, и зашла к ней. Е. Д. сидела за столом и что-то писала.

— Проходи, — сказала она, не поднимая головы и продолжая писать.

Потом кончила, перечитала, протянула мне.

— На, можешь радоваться.

И я прочитала: «Заявление. Прошу освободить меня от работы, ввиду того…» Я не стала читать, ввиду чего, я пробормотала:

— Ну что вы… ну зачем?..

Она не дала мне кончить. По правде сказать, я и сейчас не знаю, что бы я сказала, если бы она меня не перебила.

— Не думай, пожалуйста, не из-за тебя. Слишком много чести! У меня свои причины. Да и вообще хватит, наработалась. Тебе и не снилось так работать. Ты небось не помнишь, а мой портрет висел в городе на Доске почета…

Я смотрела на ее опущенную голову, на ровный пробор. Сколько ее помню, всегда этот пробор, только когда-то не было белых нитей. Теперь их больше, чем черных.

— Елена Даниловна, не нужно заявления.

— Но ты ведь не знаешь, что мои-то сотворили…

— Знаю.

Я действительно знала.

Она смотрела на меня в упор.

— Ты, честное слово, так думаешь? — спросила она как-то по-детски. И не дала мне ответить. — Да-да, если бы ты думала иначе, ты не стала бы… Я знаю тебя.

Я сама себя не знала. Сказала бы я так, если бы она не была моей первой учительницей и не была так добра ко мне в самые тяжелые времена моего детства?..

Е. Д. не могла остановиться.

— Вот даю тебе честное слово, если бы они признались, я ничего не стала бы делать. Но они нахально отпирались. А остальные молчат, как зарезанные, то есть фактически покрывают воровство. А Борис Федорович…