Нина Ивантер - Полтора года

Вот такой концертный я здесь однажды девчонкам выдала. Ну, конечно, не с такой душой, как тогда, для тебя. А верней, от скуки. Они посмотрели — умерли. После все приставали: научи да научи. Я и не подумала, очень нужно! А тут, после кино, командую им:

— А ну все в круг! Показывать буду. Домой вернетесь, так выкомаривать станете, никто и не поверит, где вы полтора года обретались. А не хотите, как хотите.

Они кричать:

— Хотим, хотим!

Тогда Дашка говорит:

— А Ирэн придет, мы ее увидим: она ж тут проходить будет.

Поставила их в круг. Сама — в середку, черт-те что выделываю, чуть не на руках хожу. Потом давай их по одной из круга выдергивать. Делай как я! С одной кончу, все орут: меня, меня! Ладно, говорю, все перетанцуете, только по сторонам не глядеть — на меня! Ну пока я с одной кувыркаюсь, остальные задами толстыми вертят, посмотреть, со смеху помрешь. Это ты не представляешь, какие коровы, ну не все, так большинство.

Время идет, я уже половину девчонок перевертела-перекрутила, а сама думаю: наверно, она другим ходом прошла, а то давно бы здесь была. А девчонки, видно, забыли про тот ход, а может, и про нее забыли. Это я и хотела.

Еще время прошло, нет ее. Вот-вот свет мигнет. Это у нас знак такой: свет погаснет, снова зажжется — значит, кончилось воскресенье… Тут Инка-принцесса, я ее как раз в круг взяла, как застыла, смотрит куда-то. Я обернулась — Ирэн. Инка как стояла так и стоит с руками поднятыми. Ну я-то не растерялась.

— Идите к нам, Ирина Николаевна. У нас, хотя и без гитары, а весело.

Она ответить не успела, свет мигнул и зажегся.

— Что же ты, Ольга, — Ирэн говорит. — Отдавай команду.

Построились, вышли во двор, ну петь не стали, так, молчком, весь двор протопали.

Я думала, не зайдет она сегодня в спальню. Представь, зашла, как будто все в порядочке и не обставила я ее. Обыкновенно, она только в дверях покажется, девчонки: ко мне, ко мне! Каждая хочет, чтобы к ней на кровать села. Тут все как заткнулись. Только Машка-Герасим с кровати вскочила. Вот надень на бак бельевой сорочку, вот тебе и будет Герасим. А Ирэн ей так спокойненько:

— Ты что, Маша?

Та только головой мотает, ничего выговорить не может.

— Ложись, — Ирэн говорит. — А вам, девочки, хочу напомнить…

И чего-то про дежурство завтрашнее.

Все притаились, тихо, будто и нет никого. А она сказала, что надо было, а потом, как всегда:

— Доброй вам ночи.

И ушла.

Свет погасили. А никто не спит. Тогда Дашка со своей кровати, по голосу слыхать, чуть не плачет.

— Какие мы, девчонки, ох, какие мы!..

А я говорю:

— А вы такие и есть. Вас пальчиком помани, про всех забудете.

Сбоку, слышу, кто-то давится ржет в подушку. Ясно, Томка.

Тогда Лида голос подает:

— А ты, Венера, разве лучше нас?

— Лучше, — говорю. — Я кого люблю, про того никогда не забуду.

Тут все разом загалдели. Ольга крикнула Немирова:

— А ну замолкните. Ночная услышит. Не хватало еще замечание схлопотать!

Тихо в спальне стало.

А я, наверно, после всех заснула. Все думала. А может, и еще кто не спал, это не знаю.

Я в унынии. У меня такое чувство, что они меня предали. Нет, я не обольщаюсь на их счет, я отлично знаю, как они неустойчивы. И еще. Я знаю, что девочка наедине со мной и та же девочка «в стае» (позволю себе так назвать это сообщество) — это две разные девочки. И то, на что не решится одна, они с легкостью пойдут, объединившись. И все-таки, все-таки то, что они так дружно, так согласно, так все вместе пренебрегли мной, повергло меня в великую печаль… да что там, уж в этой-то тетради перед самой-то собой мне нечего хорохориться — почти в отчаяние.

Но попробую спокойно. Как это было?

Я пришла к ним утром. Они кончали умываться. У них были такие свежие утренние лица, и то выражение, которое я у них особенно люблю, — какой-то детскости, простодушия какого-то. Именно так смотрели они на меня и на мою гитару. И Венера. Было у нее в глазах что-то такое, чего я не видела раньше. Ожидание? Заинтересованность? Мне даже захотелось наконец решиться подойти к ней, сказать что-то. Хорошо, что не подошла и не сказала. Я вспоминаю ее глаза. Только в своем утреннем состоянии я могла высмотреть то, чего и в помине не было.

И весь день у меня было это приподнятое состояние, предвкушение радости. Я все придумывала: что бы еще затеять для них? А что если притащить им Бетховена? Пятую симфонию, например. И пойти на заведомую профанацию: рассказать музыку словами. А потом дать послушать. Не всю, всю им не осилить. И снова разговор, уже о самом Бетховене. И опять несколько спекулятивно: пусть его личная трагедия вызовет сострадание. Вот э т у музыку он сочинял и н е с л ы ш а л! И они сами будут слушать иначе…

А может быть, не Бетховена вовсе. Песню. Одну песню. Или романс. «Я вас любил». И разговор о любви. И о Пушкине. И тихонько спеть всем вместе…

Так он шел, этот день, в обычных хлопотах и в этих размышлениях. Шел себе и шел. До самого вечера. До той минуты, пока я, заподозрив неладное, не выскочила в зал.

До этого я преспокойно сидела в комнате за сценой. В зале показывали кино. Я не пошла, не захотела перебивать настроение. Сидела дура дурой в обнимку с гитарой и еще раз перемурлыкала все, что приготовила для них. На часы я не смотрела: окончится фильм, они сами примчатся ко мне сюда… Когда я опомнилась, от времени, отведенного на концерт, оставалось каких-нибудь три минуты. Я не могла понять, в чем дело. Вскочила и побежала в зал.

Они стояли широким кругом, вся моя группа. В образовавшемся пустом пространстве — Венера. И еще какая-то девочка, кажется, Инна. Круг стоял на месте и в то же время находился в непрерывном движении. Сами того не замечая, девочки дергались из стороны в сторону, стараясь повторить то, что выделывала в кругу Венера. Наверно, это было смешно. Но я только сейчас подумала об этом.

Венера танцевала.

Не знаю, впрочем, можно ли было назвать это танцем?.. Нет, конечно, танец! Тот свободный современный танец, который как будто не подчиняется никаким правилам, но, в сущности, требует очень многого. Грации, чувства ритма, меры, способности к импровизации. А если этого нет, превращается в беспомощное, бессмысленное топтание.

Венера импровизировала. Танец рождался тут же, у всех на глазах. И если бы я не была так уязвлена, я, наверно, любовалась бы ею. А может быть, все-таки любовалась? Вот же она и теперь передо мной, эта гибкая, сильная, грациозная девчонка. Эти ее скользящие медленные движения, переходящие — вдруг! внезапно! — в резкие, стремительные, почти в акробатику. И чувство такое, что именно так и никак иначе. Топтавшаяся против нее тоненькая Инна казалась неуклюжей, почти нелепой.

Они увидели меня не сразу. А когда увидели, весь круг, который только что притопывал, подскакивал, вилял из стороны в сторону, вдруг замер, застыл. Только Венера, продолжая поводить длинными гибкими руками и плавно изгибаться всем телом, крикнула мне что-то. Развязно. Почти нагло. Слов я не помню, возможно, я их не слышала — только интонацию. Но что бы она ни сказала, звучало это так: ну что, съела? И действительно, съела.