Нина Ивантер - Полтора года

«Катенька, детка, не сердись на свою маму. Ну что делать, что делать, надо нам размениваться, иначе какая жизнь будет, никакой жизни не будет. Ты же умная, умней меня, ты пойми все, как надо…»

Я явственно вижу, как в комнату, где она писала под диктовку, возвращается отлучившийся ненадолго муж и она дрожащими руками засовывает в конверт полоску газетной бумаги и торопливо заклеивает конверт. И мне становится жалко эту женщину, которую я только что от всего сердца презирала. Поймет ли ее дочка? Пожалеет ли? Или отвернется от нее, как Марина от своей матери?

Эти два письма не дают мне покоя. А вечером я захожу в спальню. Все лица обращены ко мне. И Венера из своего дальнего угла смотрит на меня внимательно и серьезно.

Мне кажется, эта девушка живет своей, очень напряженной душевной жизнью. Иногда мне ужасно хочется подойти к ней и сказать: ну зачем же нам так?.. Но я боюсь сделать ложный шаг. И от этого бываю с ней сдержанной, даже суховатой.

Девочки смотрят на меня и ждут: о чем сегодня?

Сегодня о них и об их матерях.

А начинаю я с собственной жизни. Я рассказываю им то, чего не рассказывала никому. Даже моей Динке. О себе и о своей маме. О том, как она покинула нас с папой, а потом через очень много времени вернулась к нам, и я вдруг почувствовала, что не она мне — я должна ей помочь.

Так было на самом деле. Мне было тринадцать лет, и я чувствовала себя старше своей матери… Я привела им вдруг вспомнившиеся мне слова Маркса о том, что дети воспитывают родителей. Я не стала разъяснять им, что подразумевал Маркс под этими словами. Пусть каждая поймет, как поймет, и запомнит, как запомнится. Я рассказывала им об их же матерях, разумеется, не называя их. О матери Кати Савельевой, о трагедии, которую она переживает, разрываясь между любовью к дочери и к мужу. О Велиной матери, жалкой несчастной женщине, которая хочет и никак не может перестать пить. И еще о некоторых, каких я знала по их же письмам и по рассказам их дочерей. И только та девочка, о матери которой я говорила, догадывалась, о ком речь. Я сказала, что они, молодые и сильные, уже должны не ждать помощи и поддержки, а сами помогать и поддерживать.

Права ли я была, взваливая на их плечи бремя заботы о матерях, иные из которых не заслуживают этого имени? Как они восприняли мои слова? Тишина была полна внимания.

А сегодня Оля Савченко сунула мне в руку листок. И я прочитала:

Я не знала, что Оля пишет стихи. А может, это первое и единственное? В нем было то, о чем я им не говорила: об их собственной вине, о горе, которое они принесли в свои семьи. Оля додумала сама. Так, может, и остальные?

Я о своей матери думаю, Валера. Какая же она несчастливая. Муж, отец мой, ее бросил. А еще такой подарочек как я. На комиссии она только плакала и одно твердила: правда, все правда. Это когда Роза Гавриловна говорила про меня, что я в школу через два дня на третий ходила, дома не ночевала, пить стала. А мне тогда, знаешь, как? Мелите что хотите. У меня тогда один Валерочка на уме. А вообще-то так оно все и было. Хотя всю-то правду они не знали, хотя бы про наркоту в коробке конфетной, да и еще кой-чего…

А помнишь, Валера, мы с тобой в кино шли. Я полдня в очереди простояла — какая-то картина, все ломились. Вот идем, нам навстречу женщина, в руках сумки тяжеленные, волосы неприбранные, на ногах тапки расшлепанные. Ты еще сказал:

— Что это она на нас так воззрилась. Поучить бы вежливости.

— Да ну ее, — говорю, — еще опоздаем.

Так это, Валера, моя мама была! Я тебе не сказала, стыдно было, у тебя вон какая, а моя оборванка просто.

Я ей потом хорошо выдала. И за тапки — не могла, что ли, туфли надеть! И за волосы — хоть бы раз в жизни в парикмахерскую сходила, химию бы сделала… Она всегда чуть что, ругаться. А тут только посмотрела. «Эх ты», — говорит. И пошла из комнаты. Мне тогда хоть бы что. Это вот сейчас только.

И про твою маму тоже вспоминаю. Вот один раз спросила у тебя:

— Ну что это ты, Валерочка, так изводишься со шмотками этими, достаешь, продаешь, меняешь, перемениваешь. Похудел даже. У тебя ж стипендия высшая, сам говорил, и мама хорошо получает.

Сказала, испугалась даже.

А ты ничего, не рассердился.

— Мани нужны, — говоришь, — вот зачем. Видишь, пиджачок, натуральная кожа, из аргентинского быка сработана. На него и пяти стипендий не хватило бы. А мама у меня женщина экономная, по три дня одну заварку пьем. Она на любимого сына полтинника не истратит.

И мне так жалко тебя сделалось! Надо же, думаю, мама какая жмотка. А представь, и ее тоже жалею: так одеваться, это ж сколько ишачить надо! Вот так обоих вас жалею, а про свою маму и не вспомнила даже. Только сейчас.

Я ей раз говорю:

— Все девочки в классе в сапогах, а я вон в каких уродинах.

Она сначала ворчать:

— Где я тебе возьму. Не протекают и ладно.

А потом приносит восемьдесят пять рублей. Премию ей дали. Я взяла не почесалась. А у нее пальто зимнего нету, только демисезонное, так она зимой под него всякую хурду-мурду поддевает…

Опять завела про неприятное. Хочу про хорошее вспоминать, а вовсе не про такое. Вот сейчас отвернусь к окошку и вспомню… Ну хоть вот про что! Про твои приятные слова.

Сначала, когда я тебе деньги за шмотье приносила, ты всегда пересчитывал, иногда и по два раза. А потом перестал, сунешь в карман и все. Я удивляюсь, а молчу. И вдруг ты сам говоришь: «В наш безумно-безумно корыстный век ты уникум бескорыстности». У меня прямо дух захватило, так обрадовалась… А вот сейчас написала и подумала: а чего уж так радоваться было? Что воровкой меня не посчитал?!

Вот, Валера, как у меня теперь получается: с хорошего, приятного начну — на плохое сведу. Давай лучше про здешнее буду.

Вчера наша группа в школе убиралась. Мне досталось пол в учительской мыть. Прихожу с ведром, с тряпками. Сенса за столом сидит. Плачет-разливается, слезы с куриное яйцо. Вся бумага на столе промокла. Значит, досталось за что-то. Я видела в окно, как она по двору неслась, сама красная, пальто внакидку, еле на плечах держится, забыла в рукава вдеть. Им там, видно, хорошую проборочку дают. И нашей небось достается. Только наша-то плакать не станет. А эта вот сидит слезы льет. Мне пол мыть, а она расселась, как клуша. Платок носовой на полу валяется. Подняла, перед ней положила, на, утри сопли. Тут только меня заметила. Но вроде не понимает, кто она и кто я.

— Нет, ты скажи, — говорит, — ну на что мне зарплата ихняя! Пусть в школе меньше получаешь, там разве так нервы треплют?