Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Молчит Соня.

— Речь произнес, про совесть нам все объяснил, — продолжал Сенька. — «Кусок, — говорит, — в горло не полезет, если дальше побежите». А куда же бежать, когда моста нету? Мы и махнули назад. А тут нас Груша уже поджидает. И запряг сразу… Такую дуру на себе разве можно таскать? — Он тронул носком сапога полуось. — Надорвешься, хуже скотины.

Соня не слушала Сеньку, смотрела мимо него, вдаль, туда, где за последней палаткой в лиловых разводьях сумерек степь сливалась с небом. Тревожные мысли о всем происшедшем — о панике, о бегстве ребят на тракторе, о неожиданных словах Веры Звягиной — тяжелили Сонину голову.

— Где он сейчас? — тихо спросила Соня.

— Кто? — не понял Сенька.

— Чугунков.

— На озеро купаться пошел. Од на мосту-то перемазался весь, как чумовой, руки себе изодрал.

Соня кивнула Сеньке и, сунув руки в карманы телогрейки, пошла вперед. Смотрел ей Сенька вслед, и незнакомые, непонятные мысли лезли без спросу в Сенькину голову, жужжали, как мухи, беспокоили, волновали.

Уже совсем стемнело, когда подошла Соня Журавлева к ближнему от совхоза озерцу, куда бегали в жаркие дни купаться, откуда возили в бочках на усадьбу воду (вокруг озерца были болота, и ставить палатки прямо на берегу, как просили многие, Петр Иванович Груша не согласился).

Выйдя из-за кустов, свернула Соня на тропинку, прошла несколько шагов и стала различать сквозь густую листву кустарника пламя костра. Она прошла еще немного и, наконец, увидела и сам костер, разведенный около воды, и стоящего рядом, спиной к ней, Кольку. Был он в одних трусах, и вся одежда его была развешана вокруг на кустах и сушилась.

Соня остановилась. Собственно говоря, она совсем и не знала, зачем пошла на озеро и что сказать ей Кольке, если он обернется и увидит ее. Она стояла от него метрах в пятидесяти, стояла тихо, не шевелясь, боясь обнаружить себя и одновременно не находя в себе сил повернуться и уйти.

Где-то в степи гулко кричала одинокая ночная птица. Ее протяжный крик испуганно метался над землей, взлетал вверх и растворялся в огромном черном небе, таял, как песчинка в океане, несоизмеримый с ним, несопоставимый.

А птица молчала некоторое время, словно прислушивалась к своему собственному тревожному голосу, словно ждала чего-то, на что-то надеялась, а потом снова кричала — жалобно, одиноко, просяще.

И Колька Чугунков, будто завороженный и этим ночным тоскующим криком, и черным, в пепельных разводьях небом, и застывшей неколебимо, оцепеневшей гладью озера, по которому бежала от костра к другому берегу красная дорожка отблеска, неподвижно стоял около костра спиной к Соне — стоял замкнуто, отчужденно. Пламя выхватывало из темноты его фигуру — сухие ноги, чуть сутуловатую спину, костистые лопатки. Пламя лепило желтыми штрихами желваки мускулов на Колькиных плечах, и они, эти усталые, перенапрягшиеся мускулы, показались вдруг Соньке какими-то сиротливыми.

И почувствовала вдруг Соня Журавлева, как где-то внутри ее существа отворяется что-то незнакомое и большое, теплое, новое, что-то женское, бабье. Захотелось вдруг Соне подойти ближе к костру, захотелось прижаться лицом к Колькиной спине, захотелось услышать стук его сердца, прочитать его мысли, сомнения и надежды.

Но вместо этого только тихо отвернулась Соня от костра и от озера и осторожно, стараясь не выдать себя, медленно пошла по тропинке среди кустов назад, в совхоз, оставив Кольку одного со своими мыслями и сомнениями посреди степи, посреди ночи.

Но словно угадал Колька Чугунков, словно разглядел на расстоянии все, что происходило в Сониной душе в тот вечер на берегу озера.

Часа через два, когда угомонился совхоз, когда уже спали вагончики и палатки, услышала лежавшая с открытыми глазами Соня Журавлева, как кто-то подошел к их палатке и Колькиным голосом зашептал:

— Соня, Сонечка… Выйди, если не спишь.

Встала Соня, набросила на плечи телогрейку, вышла наружу. Колька Чугунков — весь вымытый, выстиранный стоял перед ней, улыбался, мял в руках кепку.

— Меня директор в район, на станцию посылает, — скороговоркой забубнил Колька. — Дом нам сборно-щитовой выделяют. Петр Иванович по радио с начальством договорился.

Молчит Соня. Молчит, опустив глаза, уронив вниз свои темные ресницы. Странное, непонятное чувство тревожит Сонино сердце.

— Надо его вывезти поскорее, дом-то, — продолжал Колька, — пока другие не перехватили. А то ведь у нас, знаешь, как делается? Увезут дом, документы задним числом оформят, а потом ищи ветра в поле!

— Конечно, конечно, — тихо соглашается Соня, не глядя на Кольку, не поднимая головы.

— Сонечка, — начал было Колька, но замялся и замолчал.

— Ну что, Коля?

— Сонечка, может, и ты со мной поедешь, а? Заодно и распишемся, как договорились. А то когда еще в районе вдвоем быть придется.

— А как же мост? — удивленно спросила Соня и подняла на Кольку свои темные тревожные глаза. — Через речку-то как?

— А мы в объезд поедем, — оглянувшись, зашептал Колька. — Я брод знаю около овечьей мели. Я да Груша знаем, больше никто.

Соня смотрела на Кольку, на его широко расставленные упрямые глаза, на светлый и жесткий ежик волос, на потрескавшиеся губы, впалые щеки, желваки на скулах, и неожиданная, теплая и какая-то новая, не знакомая еще по ощущениям волна вдруг приблизилась к Сониному сердцу, окатила его и пошла дальше — к глазам, к горлу, в ноги.

— А когда ехать-то, Коля? — спросила Соня и невольно улыбнулась своей догадке. — Неужели сейчас?

— В ночь надо ехать, когда спать все будут, — объяснил Колька. — А то узнают, что брод есть, и опять хай поднимут, опять всем бежать захочется.

Соня взяла Колькину руку, тяжелую, широкую в запястье, и, подняв ее, прижала к своей щеке, отчетливо ощущая исходящий от шершавой ладони запах бензина и жженого металла.

— Конечно, — сказала она, пристально посмотрела на Кольку и улыбнулась еще раз. — Конечно, поедем.

Машина медленно пробиралась по неровному, ухабистому проселку, кренясь то на один, то на другой бок. Колька Чугунков в старой, пахнущей бензином, засаленной телогрейке, в сбитой на затылок кепке, напряженно всматривался вперед, в скупо освещенный слабыми фарами участок дороги, судорожно крутил баранку и, морщась, рывками дергал на себя и от себя заедавший рычаг коробки скоростей. Соня в белом платочке на голове сидела рядом. Она тоже была в телогрейке, но только не такой старой и засаленной, как у Чугункова, а в новой и совсем не пахнущей бензином. Между ними лежал белый узелок, в котором были завернуты все их документы и Сонино зеркало. Они ехали молча, потому что Кольке трудно было разговаривать и одновременно вести машину по такой неровной, разъезженной ночной дороге. Соня знала об этом и ни о чем не спрашивала Чугункова, хотя, может быть, Кольке и хотелось, чтобы она о чем-нибудь спросила его или сказала что-нибудь веселое и смешное.