Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

А Соне тоже хотелось, чтобы Колька поговорил с нею или что-нибудь сделал, не относящееся к машине, а относящееся к ней и к тому делу, по которому они ехали в район, и если уж не совсем это, то хотя бы что-нибудь приблизительно похожее.

Глядя на прыгающие впереди по земле желтые кружки света, Соня думала о том, что, должно быть, никогда не представляла себе свое замужество именно так — вдвоем, на грузовой машине, по ночной степи, и не специально в загс, а заодно с получением какого-то сборно-щитового дома, в котором кто-то будет жить, а они с Колькой, даже поженившись, даже став мужем и женой, все равно будут жить по-прежнему, отдельно, в разных палатках — она в женской, а он в мужской.

Раньше Соне всегда казалось (вернее, ей просто хотелось, чтобы так было), что если она и будет когда-нибудь выходить замуж, то это будет обязательно утром, ранним-ранним утром, и обязательно где-нибудь в центре Москвы, когда улицы уже политы смешными, похожими на огромных усатых жуков поливальными машинами, когда совсем нет прохожих, а только медленно ползут вдоль тротуаров первые, еще совершенно пустые троллейбусы.

И вот все они — и друзья, и гости, — все, кто был вместе с молодыми в загсе, садятся на широкой и светлой Большой Калужской улице в совершенно пустой троллейбус, около открытых окон, и едут к Ленинским горам, а справа — от горизонта до горизонта — видна вся Москва — большая, добрая, еще не проснувшаяся, тихая, теплая и доверчивая.

А потом все едут на речном трамвае мимо Кремля, мимо его дворцов и золотоглавых церквей, мимо Парка культуры и отдыха имени Горького, и на берегу гуляют празднично одетые люди, кружатся карусели, взлетают качели; а потом все едут на электричке на дачу, где-то играет музыка — кажется, мандолина, кто-то тихим голосом поет грустную песню на итальянском языке, и все, кто был вместе с молодыми в загсе, одеты очень хорошо (девчата в белом, ребята в черном), а на Соне все еще фата и длинные белые, до локтей, перчатки, и белые туфли на высоких каблуках, а платье не длинное и не короткое, а по моде — с накрахмаленной нижней юбкой колокольчиком.

За столом все сидят долго-долго, пьют вино, читают стихи, поют песни, совсем нету пьяных, все танцуют под магнитофон, и вообще — свадьба идет целый день. На специальном столе лежит целая груда подарков, все время приходят новые гости, звонит телефон, приносят телеграммы с поздравлениями, а вечером — уже совсем-совсем поздно — все провожают молодых на аэродром, и они проходят вдвоем через освещенный изнутри неоновым светом большой стеклянный аэропорт, похожий на вырубленный изо льда кристалл, а потом улетают в свадебное путешествие на большом серебристом самолете, как на том плакате, который висит в окне гостиницы «Метрополь», улетают далеко-далеко, может быть, даже в заграничные страны, живут в стеклянной гостинице с коврами в коридорах, загорают в новых купальниках на пляже с пальмами, обедают в ресторане, покупают модные платья…

И только никак не может разглядеть Соня лицо того, кто идет рядом с нею, кого держит она под руку, когда гуляют они вдвоем по дубовым аллеям старого тенистого парка вокруг рыцарского замка или по узким готическим улицам маленьких средневековых городов, которые выглядят на обложках заграничных журналов и календарей таинственно и загадочно.

Так думала Соня Журавлева давным-давно, еще в ремесленном училище, и в первые годы работы на заводе, когда шептались они по ночам в общежитии с девчонками, рассказывая друг другу книги и заграничные фильмы про любовь, про рыцарей в железных латах, про сказочных принцев со шпагами, когда списывали друг другу стихи в альбомы, собирали открытки с котятами и фотографиями знаменитых певцов и киноартистов — Козловского, Лемешева, Самойлова, Дружникова, Алейникова…

А потом в их цех поступил Юрка Шмелев — кудрявый, золотозубый паренек со светлыми тигриными глазами. Через несколько дней он пригласил Соню на танцевальную веранду в Измайловский парк; и когда заиграли танго, он, положив ей на спину тяжелую и сильную руку, уверенно притянул ее к себе, к своему неожиданно приятному табачному запаху, и Соня сразу почувствовала себя какой-то несамостоятельной, маленькой и слабой, но зато защищенной от всего на свете квадратной шмелевской фигурой.

После танцев он провожал ее домой. В темной аллее парка, неподалеку от трамвайной остановки Шмель вдруг остановился и молча стал расстегивать пуговицы на ее кофточке.

Соня сначала не поняла, чего он хочет, — так быстро все случилось, но когда на грудь ей легла и нетерпеливо сжалась широкая и теплая Юркина ладонь, — Соня вся вспыхнула, вырвалась и убежала под удивленные и насмешливые крики Шмеля: «Постой! Ты куда? Вот дурочка!..» — и всю неделю после этого вечера не отвечала ни на одно его слово, даже голову в сторону виновато улыбающегося Шмеля не поворачивала.

Потом они стали встречаться чуть ли не каждый день, ходили вместе в кино, и всегда на последний сеанс, усаживаясь каждый раз в самый последний ряд, где никто не смотрел фильм, а только целовались и обнимались.

Однажды Шмель привел ее в шумную компанию коротко подстриженных, грубых, мускулистых парней — бывших своих корешков по недавней жизни на Севере за колючей проволокой. Парни маслеными глазами смотрели на Соню, подмигивая, жмурились, но Соня сразу поняла: в присутствии Шмеля никто до нее не дотронется даже пальцем, и это добавило в ее отношение к Шмелю еще одну, новую грань, которая была приятна ей, но смысла и значения которой она тогда не понимала, да и не старалась понять.

Соню вызывали в заводской комитет комсомола, пытались «спасти» от дурной компании, разъясняли, что не к лицу ей, передовой работнице, общественнице и активистке, иметь дело с приблатненным Шмелем, пьяницей и хулиганом, уже бывшим один раз под судом и готовым вот-вот попасть в тюрьму еще раз.

Соня обижалась, плакала, пыталась защитить, как советовали девчонки из общежития, свою личную жизнь от вмешательства посторонних, обещала перевоспитать Шмеля, приобщить к общественной работе и школе рабочей молодежи, но Шмель смеялся над Соней, выходил к доске с папироской в зубах, приносил на уроки голубей, и вообще — не перевоспитывался, а только пил, гулял, хороводился с дружками и, схлопотав в конце концов два года за пьяную драку, укатил на Север в купейном вагоне с решетками на окнах.

Соня почернела и замкнулась. Ее фотография по-прежнему висела на заводской доске Почета, она продолжала заседать во всяких комиссиях и комитетах, выступала на пленумах и активах, выпускала боевые листки и «молнии», пела песни на собраниях и маевках, — все вроде бы было по-старому, ничего не изменилось, но в душу к себе Соня Журавлева не пускала никого.