Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

И все знали: ждет Соня Журавлева Юрку, шлет на Север непутевому Шмелю посылки и передачи, считает дни и часы, а по ночам, уткнувшись в подушку, плачет беззвучно над неудавшейся своей любовью, и все удивлялись этой странной и необычной истории, и находили объяснение ей в старой и в общем-то пошлой поговорке: «Любовь зла, полюбишь и козла».

В те нелегкие для себя дни и месяцы забыла Соня о сказочных принцах и рыцарях из заграничных фильмов, о которых шептались они по ночам с девчонками в общежитии, забыла о фотографиях знаменитых певцов и киноартистов, и о той свадьбе, которую придумала она себе в мечтах, и о свадебном путешествии в заграничные страны, и о жизни в дорогой гостинице, под пальмами, около теплого моря.

Тогда забыла, а теперь, когда столько произошло, когда столько было пережито и передумано, когда ушел из ее жизни Шмель, а вошел в нее напористый и широкоглазый Колька Чугунков, — теперь, когда ехали они с Колькой в район регистрироваться, все вдруг вспомнилось, ожило и вошло в мысли напоминанием о том, что когда-то было что-то, хотелось чего-то, мечталось о чем-то, да не сбылось, не исполнилось, не случилось.

Соня просыпалась, снова засыпала, и снова просыпалась, и некоторое время сидела с закрытыми глазами, стараясь понять, что же было сном, а что явью — свадебное путешествие на самолете в заграничные страны или неровное, натруженное жужжание перегревшегося мотора и въедливый скрип старого деревянного кузова за спиной.

Соня приоткрывала глаза и сквозь ресницы снова видела перед собой скупо освещенную слабыми фарами ухабистую дорогу и далекий край неба, чуть подсветленный ранней степной зарей, снова слышала запахи бензина и горячего железа и, чуть скосив влево глаза, узнавала знакомый Колькин сапог, прижимавший длинную педаль акселератора, и засаленное колено рабочих Колькиных штанов, и рукав телогрейки, лежавший на баранке руля. Соня вздыхала, роняла вниз ресницы и, притулившись головой к боковому стеклу, пробовала вернуть видения красочных картинок с интуристских плакатов в окнах гостиницы «Метрополь», и они опять приходили к ней, но уже не воинственными стрельчатыми башнями готических городов и не прозрачными кубическими кристаллами аэропортов, а полукруглыми синими лагунами с нависшими над берегами гирляндами пальм, элегантными водопадами, отутюженными прериями, модно подстриженными пампасами и чистенькими, аккуратно подметенными развалинами древних храмов.

Когда до района оставалось километров пятнадцать, мотор неожиданно зачихал, зафыркал, несколько раз гулко «выстрелила» выхлопная труба, двигатель замолчал, и машина, прокатившись по инерции еще метров десять, остановилась. Бросив быстрый взгляд на Соню и увидев, что она по-прежнему спит, Колька осторожно открыл дверцу и спустился на землю.

Постучав носком сапога по задним баллонам, Колька подошел к передку, поднял капот и начал проверять свечи, питание, масло, бензопровод, охлаждение и, только излазив всю головку блока цилиндров и все окружающее ее хитросплетение проводов, шлангов и патрубков, понял, что, торопясь к утру в район, он «перекормил» несортовым бензином карбюратор, который всегда барахлил у него на этом размытом дождями и разбитом гусеницами тракторов проселке, и что теперь надо лезть под машину и откручивать плоскогубцами (ключа на двадцать два у Кольки давно не было, украл кто-то) тугую, заржавевшую пробку картера и ждать, пока набежавший в картер из карбюратора несгоревший бензин капля за каплей вытечет на землю.

Колька осторожно вытащил из-под рваного сиденья обернутые изоляционной лентой плоскогубцы (Соня сидела в кабинке все в том же положении, привалившись головой в белом платочке к боковому стеклу), снял телогрейку, бросил ее на землю под машину и полез к забарахлившему картеру.

Пробка картера находилась в таком неудобном месте, что и просто рукой добраться до нее было нелегко, не говоря уже о плоскогубцах, и Колька, посылая на головы конструкторов машины все приходившие в ту минуту к нему на язык проклятия, извивался как уж, подбираясь к проклятой пробке.

Он все-таки нащупал ее и, придавив сбоку плоскогубцами, стал раскачивать из стороны в сторону, потому что густая степная грязь, налипшая на картер и давно уже похоронившая под собой все его детали, закаменела до такой степени, что могла совершенно свободно соперничать даже с цементом.

Колька давил пальцами на плоскогубцы, рвал резьбу, пыхтел, сопел, ругался, и в конце концов ему все-таки удалось стронуть проклятую пробку с места и даже провернуть ее на полоборота; и, подставив под желоб ладонь, он почувствовал, как на руку ему пролились первые капли горячего бензина и масла.

Постучав плоскогубцами по кожуху картера и определив на слух, что стекать картер будет минут десять, не меньше, Колька, пятясь, выполз из-под машины и, встав на колени, начал вытирать измазанные мазутом и маслом руки о редкую придорожную траву.

Случайно подняв голову, он увидел над темной линией степного горизонта узкую и почти неприметную полоску зари, и в то же мгновенье где-то далеко в степи испуганно и одиноко вскрикнула ночная птица, и слабое эхо, растерянно метнувшись по земле, полетело вверх, в предрассветное небо, к переливчато мерцающим звездам.

Привстав от неожиданности на одну ногу и невольно вслушиваясь в это далекое, гаснущее между небом и землей эхо, Чугунков вдруг с тревожным удивлением почувствовал, как что-то незримо и бестелесно изменилось в степи. Ему показалось, что белая полоска зари над горизонтом дрогнула, расширилась и затрепетала, что где-то за краем рождается какой-то новый, незнакомый и непонятный еще свет, и что он, этот далекий свет, каждую секунду может хлынуть сюда, за горизонт, и все изменить здесь и переделать — заполнить, залить, затопить лучами, красками, цветами, радугой и еще каким-то другим, нездешним, но прекрасным и сказочным сиянием.

Чугунков поднялся с земли, выпрямился, раскинул в стороны руки, потянулся и рассмеялся.

Почти с физической ясностью ощутил он, как схлынула вниз, к ногам усталая тяжесть, накопившаяся в плечах и руках, пока, согнувшись в три погибели, раскупоривал он плоскогубцами треклятый поддон картера. С радостью и легким чувством, понятным только долго работавшему в неудобном положении человеку, откровенно наслаждался Колька освобождением от вязкой скованности мускулов, уже в который раз за свою короткую шоферскую жизнь убеждаясь в необъяснимой и, может быть, даже естественной мудрости мотора и вообще машины, дающей своей остановкой, своим нежеланием двигаться дальше, возможность отдохнуть и человеку, который почти всегда предъявляет к машине требования, превышающие ее возможности, ее техническое естество, не говоря уже о самом себе.