Валерий Осипов - Неотправленное письмо [сборник]

Было еще совсем рано, когда Колька подошел к двухэтажному каменному зданию, единственному на станции и во всем поселке, в котором помещались сразу все районные организации: и райком партии, и райсовет, и райком комсомола, и райфо, и райзо, и райтоп — одним словом, дом был похож на сказочный терем-теремок — так густо поднабилось в нем разных контор и учреждений.

На крыльце, держа между колен ветхий дробовичок, дремал сторож; и когда Колька, поднимаясь по ступеням, прошел мимо него, сторож, не открывая глаз, поприветствовал его рукой, приняв, очевидно, за какого-нибудь ретивого служаку, явившегося на работу раньше всех.

Все двери в коридорах были распахнуты настежь, душисто и мокро пахли только что вымытые полы, и во всех комнатах, выходящих на солнечную сторону, было много желтого, мягкого света. Нигде не было заметно ни одной живой души, не слышно было нигде ни одного звука, ни одного шороха.

Эта безлюдная и беззаботная тишина почему-то (наверное, по контрасту) напомнила Чугункову его московский райком комсомола с его вечной сутолокой, шумом и гамом, непрерывными телефонными звонками, с утра до ночи бегающими по коридорам ребятами и девчатами, с бесконечными спорами о походах, слетах, путешествиях, соревнованиях и о том, можно ли, например, проводить в молодежных кафе комсомольские собрания и даже собирать членские взносы или нельзя?

Там, в Москве, комсомольские дела, если говорить откровенно, были в гораздо большей степени отделены от главного — от работы, от быта, а здесь все сливалось воедино, все скручивалось в один общий, тугой и неразрывный узел. Колька неожиданно вспомнил, как выбирали его комсоргом совхоза, как кричали на него ребята, обвиняя в перебоях подвоза обедов в бригады, и за то, что редко меняют сено в палатках, и за осточертевший всем развалившийся патефон с одной-единственной пластинкой (этой пластинкой да слушанием радио по утрам вся культурно-массовая работа на центральной усадьбе и исчерпывалась).

И всю эту ругань и крики Колька исправно принимал на свой счет, прикидывая в уме, в какой город перевести деньги, чтобы поскорее выслали набор пластинок, сам кричал на своих перемазанных с ног до головы мазутом чумазых активистов, упрекая их в инертности и бездеятельности, сам ходил во главе оравы пацанов к директору предъявлять ультиматум: если с завтрашнего дня обеды не начнут возить в сроки и если Груша немедленно не наладит машину за сеном, то работать никто больше не будет, тракторы в бороздах встанут, и вообще весь план по подъему целины полетит к чертовой матери, в тартарары.

— Бастуете, значит? — спрашивал Петр Иванович, обмениваясь понимающим взглядом с Колькой Чугунковым, стоящим посреди горланившей толпы.

— Значит, бастуем! — шумели ребята. — Довели до ручки, вот и бастуем!

— Ну давайте-давайте, бастуйте, — улыбался Груша, выписывая наряд на машину за сеном. — Вы рабочий класс, вам без забастовки никак нельзя.

А в Москве? Думал ли Колька когда-нибудь о том, что едят его комсомольцы, на чем они спят — на матрацах или на голых досках? Конечно, нет, если не считать тех, которые жили в общежитиях. А здесь весь совхоз — одно сплошное общежитие, и хоть положен по штатному расписанию воспитатель, да только где он? Все шишки, все синяки сыплются на него, на Чугункова, а остальное начальство от бытовых дел нос воротит, даже сам Груша. У них, мол, техника, план, подъем паров; а всякие мелочи, всякие стираные портянки их не волнуют. Вот и приходится, будто няньке, за всех отдуваться, а у него и самого по работе хлопот полон рот — это в Москве работал освобожденным, а здесь пока еще не выходит. Хотя и положено иметь в совхозе освобожденного комсомольского секретаря, но механизаторов-то в обрез, не хватает. Вот и разрываешься пополам.

Колька нашел наконец комнаты райсовета — как и все остальные, они были пусты. Он сел на клеенчатый диван в приемной. Надо ждать, чтобы быть на приеме первым. Сразу оформить бумагу этому чертову бюрократу Попрядухину, погрузить домишко — и айда домой!

Он откинул голову на спинку, и сразу приятная усталость разлилась по всему телу. Он вспомнил вдруг события последних дней — приезд комиссии, панику, бегство ребят из совхоза, и как он один, раздирая в кровь руки, выворачивал доски из настила моста.

Было ли все это? Или, может, только примерещилось в дурном сне, только приморочилось в усталом и зыбком забытье, возникло и исчезло, как смерчевое пыльное облако над курганом, как мираж в степи?

Колька не успел ответить сам себе на этот в общем-то никчемный в другое время вопрос. Ночь, проведенная за баранкой, давила на веки, тянула вниз за ресницы. Голова Чугункова медленно клонилась в сторону, дыхание становилось реже, глубже…

…Кто-то толкнул Чугункова в плечо. Он поднял голову. Генка Рыжов, секретарь соседнего карбюраторного завода, протягивал ему винтовку и пулеметные ленты. Колька тряхнул головой, оглянулся — Колонный зал Дома союзов был заполнен матросами и бородатыми солдатами в высоких серых папахах. На сцене собирали со стола президиума бумаги секретари горкома комсомола — пленум окончился. Над президиумом висел покосившийся лозунг: «Первый студенческий строительный отряд уезжает в Африку через неделю. Запись продолжается».

— Красногвардейцы Путиловского завода собираются у Госплана! — громко закричал в зале чей-то высокий голос.

«Почему Путиловский завод в Москве?» — подумал Чугунков.

— Коля, проснись! — продолжал трясти за плечо Генка Рыжов. — Революция в опасности.

Генка всегда обходил его, Чугункова, по взносам. И по росту рядов. И по торфяным горшочкам. И по обмену комсомольских билетов.

— В колонну по четыре стройся! — кричал все тот же высокий голос.

Голос был удивительно знакомый. Колька оглянулся. В проходе между стульями в небрежно накинутых на плечи бурках быстро шли Василий Иванович Чапаев и артист Бабочкин. Они взбежали на сцену.

— Там, — закричал Чапаев все тем же высоким голосом и показал шашкой на висевшую на стене картину «Выступление В. И. Ленина на III съезде РКСМ», — лучшие сыны революции головы свои кладут не жалеючи!

Сзади к Бабочкину неслышно подошел ординарец Петька. Что-то шепнул на ухо. Бабочкин кивнул.

— Кровью искупите! — лязгнув клинком, вложил Чапаев шашку в ножны.

Ахнули медью трубы. Серебристо вскинулись фанфары. Рванул на груди рубаху барабан.

Колька, опоясанный пулеметными лентами, стоял в колонне рядом с Генкой Рыжовым. Винтовочный ремень жег плечо. В груди рождался отчаянный холодок отваги и преданности.

— Полк, слушай мою команду! — кричал со сцены Бабочкин. — Повзводно, в колонну по четыре, ша-гом — арш!