Борис Микулич - Трудная година

— Взять детей сюда, к нам,— это сразу отпадает, факт,— рассуждал Кравченко, дымя цигаркой.— Поручим их заботам тети Фени, она найдет советского человека, который приютит малых. И скажите, чтоб у себя не остав­ляла. Это свяжет ее по рукам и ногам, а она нам нужна. Мирон Кац, со своей стороны, прав... Но куда его напра­вить? Хорошо было бы иметь какой-нибудь нейтральный адрес... а там он сам нашел бы дорогу... Ненависть к врагу будет его поводырем. Факт!

Решили — через Дробыша не действовать, чтобы не провалить его. И тогда Вера вспомнила Наталку. Решили использовать ее. Назавтра как раз было воскресенье. Вера отправилась искать учительницу. Она нашла ее в детском доме, который был организован при помощи и с разреше­ния властей. Хороший детский дом, это был один из блефов немецкой администрации. Надо было показать, что оккупанты заботятся о детях, и из тысяч сирот и бездом­ных было выбрано тридцать девчонок и мальчишек — только русоволосых и только с голубыми глазами. Детей сносно кормили, учили их говорить по-немецки и молит­вам. В просторном зале, где были расставлены столики и стульчики, на стене висел портрет фюрера, и шестилетние и восьмилетние русоволосые каторжники с синими глазами, коверкая трудные для них слова, трижды в день кричали перед портретом: «Хайль Гитлер!» А воспитатель­ницы то и дело напоминали им: «Вот ваш избавитель. Приветствуйте его». Вера как раз и застала Наталку за тем, как она «читала нотацию» перепуганной девочке лет шести, которая села за стол, позабыв выполнить установ­ленный ритуал.

— Я говорила... Я говорила...— одно твердила девоч­ка, бросая взгляды, полные ненависти, в сторону «избави­теля», из-за которого на нее рассердилась «фрау Натаса».

— Неблагодарные, испорченные дети! — сказала На­талка, направляясь к Вере.

— Есть и другие,— тихо ответила та.— Мы видели их, когда гнали евреев в гетто... Там их сотни, а может, и ты­сячи...

— Ты упрекаешь меня?

Вера усмехнулась.

— Нет, что ты!.. Я просто подумала вслух... Шучу, На­талка. Ты мне нужна на два слова.

Учительница привела ее в небольшую, уютную комна­ту. Но вошла первой и, собрав со столика какие-то фото­графии, спрятала их под скатерть. Одна из фотографий упала на пол. Вера увидела на ней немецкого обер-ефрей- тора с выпяченной грудью и нарочно наступила каблуком на снимок.

—- Я слушаю тебя, Верочка.

Вера сказала, что пришла просить какие-нибудь адреса в районе. Ее «друг» (при этом слове Наталкины глаза ок­руглились) вышел из больницы, ему нужен покой, воль­ный воздух, тишина... Вера продолжала что-то говорить, а учительница кивала головой, соглашалась. И, наконец, начала перебирать все места, где ей доводилось учитель­ствовать, вспоминать фамилии знакомых и родителей своих бывших учеников.

— Охотно дам адреса и даже напишу записку. Наде­юсь, что никто меня не скомпрометирует?

— Я же не собираюсь подставлять свою голову... Я все­гда готова ответить перед тобой...

— Ну, что ты, что ты!

С небогатой добычей — списком деревень, фамилий и письмом Наталки, в котором она просила за «нашего друга» Вера воротилась к Кравченко. Тот взял все это, прочитал и, подумав, сказал:

— Не очень надежное ветрило, но может и с ним как-нибудь выйдет из положения Мирон... Решено.

И еще через день на окраине Крушинска ранние пеше­ходы имели возможность видеть сытого коня, запряженно­го в санки, на которых лежал старый больной человек, а правил тем конем молодой полицай. Может, кто и подумал, что не на свадьбу везет старика этот полицай... Одна жен­щина даже перекрестила санки. А лошадка бежала и бежа­ла по направлению к переезду — в молочно-белый туман, который заполнил и безлюдные улицы, и весь мир...

III

И вот настало время для большого дела. Игнат, может, и не отважился бы на него с тем количеством людей, какое было в их шеренге, однако отвагу придавали те события, которые случались все чаще и чаще. Все новые и новые слухи доходили до крушинцев — вокруг города, в селах и лесах, заговорили партизанские автоматы, там-сям проис­ходили железнодорожные катастрофы, все больше проис­ходило открытых нападений на немецких фуражиров, на агентов сельхозруководства, которые выколачивали из на­селения налоги. Теперь нельзя уже было рисковать — и выезжали из города большими вооруженными отрядами. Вокруг города как бы сомкнулся круг человеческой нена­висти.

И вот товарищ Игнат решил, что пришло время дать сигнал, сделать так, чтобы те, кто борется против интервен­тов в селах и местечках, на дорогах и в лесах, почувство­вали, что они не одни, что и город слышит об их славных делах и отвечает на подвиги подвигами. Это была мечта ко­мандира о едином фронте, о согласованности боевых дей­ствий. И для начала как раз нашлось подходящее дело: на рельсах внутризаводской железной дороги стояли платфор­мы с погруженным оборудованием. Это были те самые станки и пилы, которые за золото, за трудовой хлеб поку­пали в годы первой пятилетки,— тогда еще не все произво­дилось на отечественных заводах и многое приходилось покупать за границей. Постепенно осваивалось это оборудование молодыми людьми, пришедшими из белорусской деревни да с кустарных лесопилок и фанерных заводов. Из неумелых и несмелых этих рабочих со временем выходили мастера и творцы производственных рекордов. Освоенные станки усовершенствовались пытливым умом и проворны­ми руками, чтобы «выжать из техники все». Изобретатель­ство и рационализация, ударный труд и стахановские ре­корды, ставшие буднями производства,— все это было не только на данном предприятии. И все делалось человеком, человек породнился со станком, с предприятием. Они не были в его сознании как известное «от — до», «отработал, а там хоть гори», они стали неотъемлемой частью его жизни.

И вот теперь эти наши станки лежат на платформах и их собираются вывезти в Германию, а в опустелых цехах ходит ветер да подвевает снежок, похожий на мучную пыль, тонкий снежок — как прах. И обычно спокойный, некогда всеми уважаемый регулировщик громадного «балиндера» говорит: «Дожили, братки, до лихой годины. По винтикам растаскали наши станочки». И горят глаза отчаянием и гневом... А тетя Феня, не обращая внимания на полицаев, что шныряют туда-сюда, клянет почем зря христопродавца и предателя Трусевича, однако все пони­мают — заодно с инженером она клянет и немцев. Да раз­ве ж одна тетя Феня? Многие женщины вслух высказы­вают свое возмущение. Давно замечено, что женщины бывают более откровенны и решительны в таких случаях.

На окраине города, в небольшом домике с веселыми, размалеванными охрой окошками, где живет полицейский Дробыш, двое хлопцев, сыновей хозяина, горячих юнцов-студентов, выплавили из снарядов тол,— для той же цели...