Борис Микулич - Трудная година

Нина Политыко выпросила у Ивана Ивановича справ­ку, что у Веры Корзун лютый приступ малярии и что она освобождается от работы на десять дней,— все для той же цели.

В короткий обеденный перерыв (только пятнадцать минут — немецкий регламент!), давая закурить, один мо­лодой рабочий допытывался у другого, не может ли он быть полезным «доброму, хотя и не легкому делу»,— все для той же цели.

Даже тринадцатилетнему Юзику, круглому сироте, обо­рванцу с большими черными голодными глазами, нашлось дело — предупредить дядьку Петра, если появится, чего доброго, паровоз со сцепщиком на заводской ветке, но не может же один хлопец нести вахту двадцать четыре часа кряду, и он набрал в свою команду одногодков с ближ*Я шей к комбинату улицы,— все для той же цели.

Цель же эту определил мало кому известный человек и цель эта была — не допустить, чтобы наши станки была вывезены в Германию.

Не допустить!

Но тут едва не выбывает из «игры» Васька. Становит­ся известно, что немцы готовятся направить в Германию большую партию «добровольцев» для работы на тамошних предприятиях. В первую очередь отбор производится среди тех, кто находится за колючей проволокой, там устраи­вают «фильтрацию», чтобы, избави бог, в империю не попали евреи.

И вот происходит короткий разговор между Дробышем и Верой. Разговор этот слышит и Кравченко, хотя он в это время в соседней комнате и вовсе не имеет намерения подслушивать. Однако запальчивость, с какой говорит Вера, приковывает его внимание.

— Вы должны освободить ее, если... если она еще жи­ва! Слышите?

— Слышу, слышу,— еще тише, чем Вера, говорит Дробыш.

— Я знала, что вы придете сюда, я вас ждала, у вас есть паспорт на жену... Скажите им, что она — ваша жена. Сделайте это для девушки, которая ни в чем не виновата.

— Я сделаю это для вас,— отвечает Дробыш, и Крав­ченко улавливает новую, не замечавшуюся раньше, нотку в голосе молодого товарища.

И тут он решает вмешаться. Пока дошел, стуча косты­лями, до столовой, Вера вышла на кухню.

— О ком была речь?

Васька отрывает взгляд от двери, за которой скрылась Вера,— тень задумчивости исчезает в лучах улыбки. Но эта перемена не ускользнула от внимания Кравченко.

— Разговор шел о Мирре, соседке. Она в лагере, и ей, безусловно, угрожает опасность, если...

Кравченко уже не смотрит ему в глаза, он знает, что отказаться от своего обещания Дробышу будет очень труд­но. Откажется он разве что по его, Игната, приказу, право на который дали ему они же, его товарищи; Васька, Поли­тыко, Кац, «дядя Петр».

— Я слыхал,— говорит он, зажигая спичку и закуривая, — об этой истории... Жаль девушку, факт... Однако...

Дробыш встает со стула. Какое несоответствие между этим мужественным, открытым лицом и формой немецко­го полицейского, в которую он одет! А может, это только кажется, потому что знаешь его?

— Товарищ Игнат, это не повредит тому, что мы за­думали.

Кравченко доволен. Он тихо смеется.

— Как и ты мои — я читаю твои мысли. Ты, Вася, ду­маешь о Вере Васильевне...

— Это плохо? — бросает он горячо.

— У нее есть муж... Она — наш товарищ, Вася.

Дробыш делает шаг в его сторону и, понизив голос, так же горячо говорит:

— Я постараюсь ничем не выдать этого. Но пойми... Вот я повидаю ее и потом все дни хожу с мыслью о ней... Такая женщина! И прошу тебя не говорить ей ничего и не думать, что это мое обещание заняться освобождением Мирры повредит задуманному нами делу. Есть у меня но­вый кореш, такой же «могильщик», «бобик», как и я. Мы с ним и обделаем.— И потом добавил, как бы для себя: — Муж... Ну, что ж, муж... Не будем больше об этом.

— Факт.

Дробыш выходит. Проходя по коридору, он снова встречает Веру. И Вера, желая еще что-то сказать ему, выходит вместе с ним на лестничную площадку. Но там — холуй итальянца-офицера, красноволосый итальянец Эн­рико — копия раба с картины Иванова. И Дробыш весь меняется — опять тупое лицо «собаки» и грубый голос по­лицая. И Вера не решается больше что-либо сказать ему. Она смотрит Дробышу вслед. Денщик-итальянец вдруг перевешивается через перила, плюет на ступеньки и что-то кричит — вызывающее, оскорбительное.

— Что вы, Энрико...

— Синьорита! Я кричу, что он — собака... — говорит на плохом французском языке солдат.

— Он служит немцам, Энрико, как и вы,— рассуди­тельно замечает Вера.

Смуглое лицо наливается краской. Даже яблоки глаа розовеют. Сколько крови в этом здоровом, молодом теле. Кажется, вот-вот она брызнет из него...

— Синьорита! Я... я не служу немцам, я служу Виктору-Эммануилу и богу! — И он с усердием начинает снова шаркать щеткой по желтым сапогам своего лейтенанта. Вера смеется и уходит с площадки. Хоть они и зна­комы с денщиком, но она — «больная», нельзя забываться. Двери она запирает на ключ. Кравченко как раз в кухне, он стоит перед стенным шкафом с наушниками и Вера замирает, боясь хоть чем-нибудь помешать этому контакту с Родиной. Кравченко снимает наушники, прячет их, заставляет маленький приемник разной утварью, за­крывает шкаф.

— Что вы слушали, Игнат?

Это — шепот.

Это даже и не шепот. О смысле слов скорее догады­ваешься.

— Вера Васильевна... там пели. Хорошую песню пе­ли — о том, как проехал парень всю вселенную и лучше милой своей нигде не нашел. Наши поют! Они уверены в победе.

IV

Хоть и прошло «сретенье» и петух, по преданью, напил­ся воды, однако мороз лютует и солнцу надо еще крепко греть, чтобы хоть немного потеплело. А пока нагреется воздух, по утрам холодно, и первый луч скользит по льду,

В чутком морозном воздухе слышится удар по рельсу. Тишина раскололась, как стекло, и еще долго сыплются осколки.

И вот из-под груды камней, из каких-то нор выползают человеческие создания. Бледные лица, впалые глаза, сгорб­ленные спины, лохмотья...

С вышки, что по ту сторону колючей проволоки, орет немец.

Человеческие фигуры становятся в некое подобие ше­ренги.

Снова орет немец.

Двое полицейских несут на палке ушат и ставят его перед шеренгой.

Полицейские отходят в сторону...

Наконец появляется еще один полицейский, он отпи­рает небольшой погребок и выносит оттуда лопаты. Кри­чит на людей. Кое-кто из них берется за лопаты и начина­ет ковырять заледенелую грязь. Так начинаются «трудо­вые процессы». Изголодавшиеся люди едва двигаются, они уже не имеют силы даже держать лопату. Солдат с выш­ки кричит. Крик подстегивает раз, другой, третий... Потом люди останавливаются. И тогда... тогда короткая пулемет­ная очередь пронзает воздух. Так начинается день в лаге­ре, так он идет.

После полудня измученных людей загоняют в подвал. Темная яма с осклизлыми стенами. Воздух тяжелый. Тру­пы лежат рядом с еще живыми. Хоть и холодно на дворе, но многие лезут в эту яму неохотно. Их подгоняет крик с вышки. А если и он не помогает, полицейские снова за­бегают в загородку и автоматами поторапливают аре­стантов.