Борис Микулич - Трудная година

Шея и щеки медленно, но густо окрашиваются в лило­вый тон. Кроме этого — никаких перемен, ни тени волне­ния. Он закуривает сигарету.

— Мы выловим вашу банду, несмотря на твое упрям­ство. Выбирай — или с нами, или смерть. Ты надеешься дождаться сыновей... Это зависит от тебя...

— Сыновья плюнут мне в глаза, если узнают, что я пре­дала своих. Послушайте, господин офицер, не тратьте вре­мени даром, я ничего вам не скажу. Кроме одного: нена­вижу вас люто.

— Скажешь!

Обер-лейтенант Рихтер стоит, покачиваясь на каблу­ках, как только что стоял в театре. Два пожилых немца, засучив рукава, «помогают допросу». Женщина сидит пе­ред низким столом, палачи немцы прибивают ее руки к крышке... Молчит. Один держит голову руками, другой льет женщине в рот какую-то жидкость, мутно-желтую, с противным запахом. Выльет кружки три, ожидает. Ни слова. Ее швыряют на каменный пол, вытаскивают из печки огненные полосы... Обер-лейтенант достает из кар­мана надушенный носовой платок. Надзиратели срывают с головы косынку и начинают вырывать волосы.

Тишина.

— Повторите все снова! — приказывает обер-лейтенант.

Снова гвозди, снова раскаленное железо, снова однооб­разное бульканье жидкости... И — тишина, будто хирург занят сложной операцией, а больной — под сильным нар­козом...

— В камеру!

Обер-лейтенант хлопает дверью. Поднимаясь по крутой лестнице, он обтирает платком лицо. Пот выступил на лбу, на носу, На скулах. «Правильно! — думает он.— Таких надо уничтожать. Но неужели они сильнее нас?..»

Снова звонок. Снова стучат подкованные сапоги солдат. Двери закрыты, и перед обер-лейтенантом — невысокого роста пожилой человек, брови с сединой и из-под них — глаза, не испуганные глаза, а полные ожидания и даже интереса.

— Радиоприемник... признаться, паночку, смастерил его мой сын... Я в этих штуках мало что понимаю.

— Тде твой сын?

— Его напрасно искать. Он месяц как исчез... не знаю, где он.

— Лжешь! Он в банде?

Обер-лейтенант быстрым шагом выходит из-за стола, останавливается перед стариком и бьет его наотмашь.

— Не смотри так, собака!

Рихтер понимает — из них ничего не выбьешь. Прихо­дит мысль, интересная мысль. Он поднимает голову, как зверь, который прислушивается к подозрительным звукам. Вдруг он смеется — так смеются люди с хорошим же­лудком.

— Машину!

Через несколько минут Рихтер входит в «салон». Он — деликатно-вежлив, подтянут, корректен. Он улыбается хозяйке, Вере. А в глазах у той — чуть заметное недо­умение.

— Прошу вас поехать со мной к Терешко. Нужна его помощь.

— А я причем?

— Без вас мне трудно будет переубедить его.

— Вы можете приказать...

— Что вы, что вы!.. Мы сотрудничаем...

И вот они у Терешко.

— Мы напали на след подпольной огранизации. Не скрою: след не очень четкий, но я не теряю надежды. С вашими земляками не всегда договоришься. Я прошу вас поехать в тюрьму и поговорить с арестованными. Мо­жет они послушаются вас.

— Я не пастор...

— О пасторе рано вспоминать. Мне надо, чтобы они жили. Не забывайте: мои враги — ваши враги.

— Рыгор Пилипович, почему бы вам не поехать?

Вера смотрит на Терешко. В ее взгляде — просьба.

«И она с ним? Я заделался полицейским...» Глубокие мор­щины перерезают сухие щеки. Что они смотрят на него, оба? Этот немец и она... Вера... И некуда деться от этих взглядов.

— Хорошо. Поеду...

Рихтер что-то пишет на листке из записной книжки.

— Моя машина у подъезда. Я целиком доверяю вам. Возьмите провожатого, если хотите, из русских, полицей­ского. Пусть он переоденется. Вы понимаете, о чем надо говорить... Разрешите вас проводить, фрау Корзун.

— Жаль, что мне нельзя ехать с вами...

Терешко глянул на «фрау Веру». Удивительные у нее глаза — как у того ангорского кролика, которого он не добил.

Темными улицами мчит авто. «Скоро они заставят меня расстреливать или вешать»,— приходит в голову Терешко мрачная мысль. В дежурной его просят подождать: поли­цейские все в наряде. «Может, пан обойдется без прово­жатого?» — бумажка, написанная Рихтером, даже поли­цейского делает вежливым. Идти в тюрьму... к ним... без охраны? А что, если... Терешко судорожно поводит плеча­ми. Он садится на табурет и глядит куда-то в пол, грязный пол дежурного помещения. Обер-ефрейтор почтительно стоит возле столика. На столике — лампа. Она ничем не заслонена, и ветер, врываясь в окно, клонит треугольник пламени в сторону. О чем можно спросить у этого челове­ка с таким низким лбом?

— А если срочное дело?..

— Мы поднимем тех, что живут в казарме. Можно...

— Нет, я подожду, если вы уверены, что кто-нибудь придет...

— Обязательно. Откровенно сказать — один отпросил­ся по личному делу... Я хоть и начальник, но, когда жи­вешь с людьми...

«Все они теперь говорят «откровенно»,— думает Терешко.— А я как? И что такое откровенность? Рихтер тоже разговаривает со мной откровенно... Он просит... и эта учтивая улыбка на тонких губах... Ну, как откажешь ему?» Неприятно было, что мысли приобрели иронический от­тенок.

— Имею честь следовать за вами!

Какой сильный, молодой парень... Сытные харчи поли­цейской службы... Ветерок, что клонит пламя свечки... Терешко трогается с места. Молодой полицейский идет за ним — шаги, будто петарда, рвут воздух. «Лакомый кусок взял верх над убеждениями, над идеями... И вот они слу­жат немцам... И я, и этот полицейский с лицом любозна­тельного рабочего... служим...» Машина останавливается. Часовой кричит. Как пронзительно звучит этот крик в ти­шине! По узким коридорам они идут за немцем. Повороты, повороты. Яркие пятна света на черных стенах... А над го­ловой — мрак, мрак. Он будто шумит, этот мрак.

Камера номер сто девяносто три.

Терешко наклоняется к круглой дырке в дверях. За нею — полумрак. Что таит он в себе? Страх, такой силы страх прежде неведом был Терешко. Ноги будто приросли к полу, мелко-мелко дрожит тело. Последний проблеск ясной мысли: «Зачем пошел сюда?» И кто-то чужой, будто бы стоящий рядом, ответил вопросом: «А если бы не пошел?»

— Разрешите,— говорит глухо немец и гремит клю­чом.— Фонарик есть?

— Есть,— говорит полицейский, доставая электриче­ский фонарик из кармана.— Сколько их там?

— Одна. Женщина.

Дверь со скрипом открывается. Гремит железо о же­лезо.

— Идите вы... Предупредите...

Полицейский привычным шагом входит в камеру. В кругу света он видит арестованную. Наклоняется над ворохом лохмотьев.

— К вам пришли... Слушай, ты! — Это громко. А со­всем "над ухом: — Тетя Феня... Это я... Мы сделаем все, чтобы вырвать вас...

Теперь входит и Терешко.

— Она спит?

— Поднимись, старуха...

В ярком свете фоиарика — окровавленное лицо. Только глаза... Одни глаза живут на этой месиве загустевшей крови... О чем можно говорить с человеком, у которого та­кие глаза?..