Борис Микулич - Трудная година

— Хорошо,— улыбается себе в зеркало Рыгор Пилипович. — Можешь брать машину...

Сымон кладет записку на стол, на минуту задерживает­ся возле стола, и вот он уже возле дверей. Счастливый Сы­мон, в его возрасте любовь — крылатая радость, а вот ему, Терешко, труднее... Труднее сохранить достоинство и не показать перед женщиной своего трагического одиноче­ства, не вызвать жалости...

— Патрон...

Пора уже перестать Сымону звать его так...

— Чего тебе?

Терешко видит Сымона в зеркале. Что с ним?

— Вы спасли меня от смерти... Благодаря встрече с ва­ми жизнь моя с кривых тропинок вышла на славную до­рогу... Нет, я не то говорю... Я был жуликом, а теперь чувствую себя человеком... поверьте...

— И не понимаю, о чем ты, Сымон...

Волнение искажает лицо Сымона. Будто спрятанная где-то внутри боль вдруг вырвалась наружу, и парень не в силах совладать с нею. За такой гримасой должен после­довать крик.

— Возможно, товарищи осудят меня за мой характер, за слабость... Но я не могу. Я знаю, что вы изменили свое­му народу, что вас надо уничтожить вместе с фрицами... Знаю, знаю, и... Но вы... протянули мне руку... может, ради своей корысти, однако...

— Сымон!

— Слушайте и молчите! Я даю вам возможность остаться в живых! Не выходите из квартиры раньше, чем через сорок минут. Слышите? И — прощайте! Мы больше не увидимся. Если вы белорус — перед многострадальным белорусским народом вы должны оправдаться! Как на суде. — И хлопнул дверью.

— Сымон! Сымон!

Рокот мотора. Тишина. Часы отсчитывают минуты. Терешко подходит к столу. Берет Верину записку. Строчки мечутся перед глазами. Боже мой! Это совсем не та записка. Галлюцинация?

— «Павел Степанович Назарчук просил вас через меня, чтобы вы сходили в бывший музей и забрали спрятанные там под полом какие-то исторические документы. Я присмотрелась к вам и решила, что эту просьбу Назарчука не передам. Вы не можете выполнить ее, а продать меня немцам — можете. В этом я убедилась. Когда вы кончите читать эту записку, у вас еще хватит времени для того, чтобы почувствовать и понять, в какую грязную яму измены и предательства вы попали. Через минуту, возможно, кончится ваша жизнь. Имейте в виду, таково желание отважных патриотов. Смерть тем, кто служит немцам! Вера Корзун».

Холод разливается по всему телу... Мысли, перегоняя одна другую, бегут и бегут — быстрее, чем бьется сердце. Разве может человеческий мозг выдержать такое напряжение?.. Бежать... Кричать.. Предупредить! Они... Кто они? Его товарищи — Вера, Сымон — задумали что-то ужасное... К Рихтеру! Он представил вежливую улыбку на тонких губах и вопрос: «Ваша любовница и ваш воспитанник?» Терешко рвет крахмальный воротничок — душно, нечем дышать. Какое у Сымона было лицо — без обычной игры глаз и бровей, без улыбки, без привычной гаммы усмешек. Суровое, мужественное, открытое лицо, на котором и презрение к нему, и душевная боль. Неужели и в эту комнату, где окна завешены темными шторами, ворвалась жизнь? Ворвалась и сказала, ткнув пальцем Терешко в грудь:

— Изменник!

Терешко бросается к двери, пробегает комнату Сымона, коридор, и вдруг мощный взрыв нарушает вечернюю тишину...

...Из цветка лотоса появилась балерина с земным шаром в руках. Она играет им, как мячом, а десятки юношей норовят схватить его... Красивое, чарующее зрелище! Но вот появляется Сильный. Он знает — счастье не в том, что бу­дешь владеть землей, счастье в том, что будешь владеть Женщиной на этой зеленой планете. Вот он выходит. По мере того как Сильный приближается к Женщине, ширит­ся свет — еще, еще... И вдруг один, второй, третий взрыв сотрясают стены театра, и серебристые колонны, развали­ваясь, падают на зрителей...

XI

В восемь часов сорок одну минуту к машинам, которые выстроились перед театром, подъехала еще одна и из нее вышли трое: две дамы и молодой человек. Машина двину­лась дальше. Трое очень спешили, потому что спектакль уже начался. Военные шоферы, которые привезли своих шефов и теперь стояли, позевывая и посвистывая, рады были любому случаю развлечься. Они не преминули поиз­деваться над тем, что одна дама оступилась и у нее что-то стало с каблуком — то ли он отлетел совсем, то ли трес­нул. Трое остановились на полпути к театральному подъ­езду. И в эту минуту на них чуть не наехала такая же сверкающая краской машина, из которой легко шагнул прямо на ступеньку обер-лейтенант Рихтер. Вслед за Рих­тером вышел маленький человек, сделал шаг, но, заметив женщину, наклонившуюся, чтобы поправить каблук, оста­новился. Рихтер пристукнул сапогами.

— У фрау авария?

Вера подняла лицо и на вопрос обер-лейтенанта отве­тила вопросом:

— Господин Рихтер! Вы не в театре? Проходите, про­ходите, господа, мы опоздали.

Маленький человек тоже взял под козырек.

— Жаль, что я не сапожник, фрау! — И военные, сме­ясь, направились дальше.

Как раз в эту самую минуту раздался взрыв и белый купол театра полетел вниз, взрыв повторился, взрывной волной Веру отбросило на булыжную мостовую, однако она заметила, что военные еще не успели войти и поворачи­вают назад.

И в эту самую минуту Верин спутник вырвался вперед, навстречу офицерам, и между ним и немцами взорвалась граната... Воспользовавшись паникой, женщины бросились в сад, теперь совершенно темный. Пробегая аллеей, они остановились как рая в том место, где, к саду выходит Ар­тистический переулок. За стеной, у театра, над которым поднялся столб пламени, слышались крики, стрельба, авто­мобильные гудки. Наперерез женщинам вышел человек, остановил их.

— Машина за деревьями. Где Перегуд?

— Потом... Остальные?

— Ждем вас...

Вера и Мирра бросились в машину. Дробыш сел за руль. Нина и электрик были уже здесь.

— Что случилось?

Вера коротко передала все, что произошло за последние восемь минут. Как было условлено, они задержались на улице, чтобы все видели, что они все же приехали в театр. Но тут выяснилось, что Рихтер и «шеф» тоже опоздали. Конечно, не без умысла опоздали. Взрыв произошел в на­значенное время, но офицеры еще не вошли в вестибюль. Тогда к ним подошел Перегуд и бросил им под ноги гранату.

— Молодчина!

Машина остановилась возле дома Ивана Ивановича.

— Молодчина! — повторил Дробыш, когда Вера пере­сказала этот случай Кравченко.

Они стояли в слабо освещенной столовой, и среди них был и хозяин — Иван Иванович Кунцевич. Кравченко сидел за столом. С минуту молчали.

— Вот что... Вези, Вася, Ивана Ивановича к театру. Медик должен быть там... хотя бы для формальности. По­том — сюда.

Иван Иванович сунул Нине ключ и пошел следом за Дробышем.

Электрик прижимал к щеке платок, из-под которого струйкой текла кровь. Нина ойкнула и повела его в сосед­нюю комнату — наложить повязку.