Борис Микулич - Трудная година

— Игнат,— сказала Вера, когда они остались вдвоем,— наш товарищ погиб... Может ли смерть служить оправ­данием?

— Не понимаю вас. Смерть — это смерть. Лучше, ко­гда человек умирает героом.

— Перегуд поступил по-своему. Он убедил Терешко не идти в театр, и ту записку, которую ему должна была передать при входе Нина, оставил на столе у Терешко... Один из наших врагов жив... По вине Перегуда.

Кравченко слабо усмехнулся и внимательно посмотрел на нее. От того, что свеча, стоявшая на табуретке, светила слабо, Вера не видела выражения его лица. Но она почув­ствовала — серьезность и грусть были написаны на этом лице.

— Сымон сам придумал эту «романтику» с запиской, он ее и отбросил... Подумайте только, за два-три месяца нашей дружбы с ним произошли такие перемены! Главное, человек почувствовал, что он гражданин, сын своего народа. А жалость к Терешко — атавизм. Не так все про­сто, дорогая Вера Васильевна...

Он вдруг поднялся.

— Выйдем в сад... Возьмите шинель... Вы в таком лег­ком платье. Нина, погасите свечку, мы пойдем в сад. Думаю, что Василь скоро вернется, и мы узнаем, какие потери понес враг.

Над ними было звездное небо.

— Сымон погиб как настоящий герой. Без этих двух наша операция была бы выполнена только наполовину. Запомним его таким, Вера, с горящими глазами и гранатой в руке... Теперь я должен вам сказать: через час мы с вами расстаемся. Вас всех ждет товарищ Андрей, Нинин муж...

— А вы?

Кравченко ответил не сразу.

— То, что я хочу вам сказать, мною взвешено и проду­мано. Возможно, это покажется вам немного элементар­ным, но пусть так... Здесь я еще способен принести пользу нашему делу.

— Без людей...

— Что вы! Люди есть... Со мною остаются Казик, Иван Иванович... много людей! А сколько молодежи?! Вот ими я и обязан руководить. Не возражайте. Терешко, думаете, может донести на меня? Он же не знает о моем существовании, он мне не страшен. Ясно, что вам оставаться здесь нельзя. Я думаю, Терешко вряд ли теперь представляет собой опасность. Он хоть и жив, но морально уничтожен. Я не знаю, что сказал ему Сымон, однако представляю этот разговор. Так что — все, Вера.

Вера чувствовала: то, о чем они говорят, имеет хотя и важное, но далеко не главное значение. Сказана лишь частичка из того, что надо сказать. Она нашла его руку и крепко пожала. Он ответил ей таким же крепким руко­пожатием.

— Мне трудно будет без вас...

— Скажите, Игнат, у нас ость семья?

Он промолчал.

— Была... Жену и сына убили немцы. В Новосибирске жила мать... Она ужо старая и, думаю, уже не дождется меня...

— Жестокая правда!

— И все же она лучше, чем святая ложь. В жизни бывает так — скажешь тяжелую правду, жаль человека, но потом, как минет первая боль, становится легче. И то­му, кто выслушал, и тому, кто сказал... Один грех на моей душе...

За забором, на улице, пронеслась машина; возле ка­литки мотор заглох.

— Какой грех, Игнат? Говорите.

Но Кравченко встал, собираясь идти.

— Вы уверены, что это нужно?

— Уверена.

Он задержался на крыльце. В столовой снова зажгли свечку.

Их ждали.

— Вы, Вера, вы все, мои друзья, стали родными для меня... Мало работали вместе, но расстаюсь с вами, как с бойцами батальона, которым командовал... Кто знает, доведется ли слова встретиться. Будем верить, что встре­тимся. Кончится война — ваша Беларусь станет свободной, значит, и моя Сибирь — вольной... Вера, извините, я — солдат. Я больше не могу молчать... Скажите, у вас есть надежда?

— Даже две, Игнат. Одна — на скорую победу. Дру­гая — на встречу с мужем.

— ...Ваш муж погиб смертью героя. Не я должен был сказать вам об этом, но я не могу больше таить...

Молчание.

Он тяжело ступает на крыльцо, костыли его гремят. В столовой — Нина, электрик, Дробыш.

— Присмотрите, Нина, за Верой.

— Может, я...

Игнат и Дробыш встречаются взглядами. Во взгляде Игната — приказ, во взгляде Дробыша — согласие.

— Не надо, все, уже все...— говорит Вера, входя в комнату.

— Убитых, считают, человек пятьсот, в том числе офицеров человек сто. Есть тяжелораненые. Улица забита немцами. Ходят слухи, будто среди итальянских солдат что-то вроде бунта. Требуют, чтобы их отправили на родину. Какой будет приказ, товарищ командир?

— В машииу и — прочь из города. Прорваться! Чья машина? Терешко? Значит, с пропуском? Тем лучше. Ну, товарищи, прощайте!

— Прощайте, товарищ Игнат!

— До встречи!

Каждый подошел к нему и пожал руку: Нина, элек­трик, Дробыш, Вера и Мирра. Вышли. А он стоял, опи­раясь на костыли, глядя вслед товарищам. Стоял один, а кругом кипела жизнь, и стрелка истории продолжала двигаться вперед и вперед, отсчитывая минуты трудной годины...

В ту же ночь, морально раздавленный всем пережитым, Терешко крадучись пробирался в свою квартиру. Ревели в темноте сирены санитарных автомашин, перекликались патрули, ветер разносил по улицам запах дыма. Небо на­бивалось багрянцем — то были отсветы пожаров, затмив­ших собою утреннюю зарю. Наконец Терешко улучил минуту и перебежал через улицу, и тут он увидел в выби­том окне своей квартиры силуэт немца с автоматом. При­жимаясь к стене, Терешко обогнул дом и очутился на дру­гой улице. «Где я?» — спросил себя, шагая дальше. Он шел и шел, усталость валила его с ног. Чтобы не упасть, он держался за забор. Так он дошел до открытых ворот, зашел в незнакомый двор. Остановился.

Внутри у него что-то словно оборвалось и, казалось, эхом отозвалось в тишине...

XII

Быстро светало, поднималось солнце, и навстречу ему на предельной скорости мчалась машина. За рулем сидел Дробыш, рядом, кутаясь в наброшенную на плечи ши­нель — Вера. Молчали. Подавшись немного вперед, элек­трик силился разглядеть цифры на спидометре. Он, как и Дробыш, чувствовал, что скорость неуклонно снижается. Вот замелькали подступавшие почти вплотную к дороге перелески, более густые, чем там, возле города, где немцы их вырубили. Вот показался переезд, который надо про­скочить во что бы то ни стало. Но все равно — им еще ехать да ехать. Перейти на малую скорость? Какой смысл?.. Дробыш круто поворачивает машину, и она, немного пробежав, глохнет.

— У кого нет оружия? У вас, Мирра, и у вас, Вера? Анатоль, в случае чего — прикроешь Мирру. Вера Ва­сильевна...

Вера выходит из машины. Бледная, с большими уста­лыми глазами. Она в элегантном шелковом платье, на пле­чи наброшена шинель. Достает из кармана браунинг, раз­глядывает его.

— Не беспокойтесь, Перегуд научил меня обращаться с этой игрушкой.

Дробыш объясняет: им надо перейти через железную дорогу, которая, скорее всего, охраняется немцами. Лучше разделиться на две группы, а потом, ориентируясь на до­рогу, сойтись в лесу.

— Пошли...

Вера и Дробыш подаются вправо, трое — один без ору­жия — влево. Идут молодым березняком, который особен­но густо разросся на вырубках. Птицы пробуждаются и приветствуют радостными песнями приход утра. Идут молча. На душе у каждого тяжело, тревожно, а вокруг, кажется — во всем мире, чарующая гармония: чуть слышно шелестят глянцевые листья берез, поют птицы, ветер доносит неясные, но такие же, как и птичьи пересвисты, приятные звуки. И эти звуки, и шелест листьев, и посвисты лесных птиц сливаются в неповторимую сим­фонию счастья и покоя...