Борис Микулич - Трудная година

Но опять подступала тоска. Она поднималась мед­ленно, прислоняясь к перилам,— ладони горели, и она боялась дотрагиваться ими... И вдруг на повороте остано­вилась. Все враз исчезло — и усталость, и боль, и картина с куском хлеба. И внезапно пропало летнее предвечерье, погасло солнце. Жуткий страх сковал все тело — как в прибой волна. Холод этой волны прошел и остался только где-то выше висков, под волосами.

Перевернутое вверх никелевыми колесами лежало кресло, а немного ниже, головою вниз, распласталась неподвижно Роза Моисеевна.

Вера склонялась над нею: дыхания не было. А в тяжелой-тяжелой тишине — удары собственного сердца. Она посмотрела в лицо старухи. Запавшие глаза закрыты, си­ние губы крепко сжаты, на лбу пролегли складки. В выра­жении лица отразилась внутренняя решимость. Вера по­пробовала прислонить старуху к перилам. Ей хотелось ве­рить, что если удастся посадить Розу Моисеевну, жизнь вернется к ней. Однако — такая маленькая и сухая на вид — старуха оказалась тяжелой. Мысли обгоняли одна другую, и теперь Вера уже хорошо представляла себе, как случилась трагедия.

Она видела эту женщину один на один со своими пе­реживаниями, со своим горем. Мирра, которая из-за нее осталась в городе, страдает теперь в лагере, а брат, Лазарь, отказался не только спасти, но даже чем-нибудь помочь ей. И вот старуха, собрав всю свою волю, решила выбрать­ся из пустого, должно быть, тяготившего ее дома. Куда? Зачем? Об этом мы никогда не узнаем... До лестницы она добралась быстро, а здесь, на лестнице, несовершенный механизм кресла с никелевыми колесами потерял управле­ние, кресло покатилось, как резиновый мяч, стукнулось о перила на повороте, перевернулось, выбросило старое тело, и оно сильно ударилось о каменные ступени...

Вера выскочила на улицу.

Куда бежать? Кого звать? Где искать помощи?

По тротуару шел, насвистывая, солдат-итальянец в се­ром френче с бесчисленными карманами, в обмотках и бриджах, с черным галстуком. Шел не спеша, задирая свою маленькую голову на тонкой шее, разглядывая дома и редких прохожих. Лицо показалось симпатичным — большеротый, чернобровый. Если бы это был немец, Вера, наверное, не остановила бы его. Она схватила солдата за локоть. Она начала по-русски, попробовала по-немецки, а итальянец стоял и улыбался своим большим ртом с ров­ными белыми зубами. Он ничего не понимал, однако ему было приятно слушать эту красивую женщиЬу, которая так горячо что-то говорит, и он пошел за нею. Но здесь, перед недвижимым телом старухи, он перестал улыбаться и коротко сказал на плохом французском языке:

— Это — еврейка. Ну, что ж... она немного поторопилась, и только.— И приложив пальцы правой руки к пилотке, вышел из коридора.

И стал насвистывать так, как насвистывал, раньше,

Медленно, почта машинально ступая, Вера опять вышла на улицу. Надо было что-то делать. Хоть бы знать, где живет этот Лазарь! И тут она вспомнила свою новую приятельницу и ее рассказ о профессоре Кунцевиче. Да, именно туда, к калитке в зеленом заборе! Она пыталась бе­жать, но ноги не слушались ее — заплетались, и пришлось перейти на шаг. Каким длинным показался ей этот путь!

VII

Одна из «неотъемлемых принадлежностей города» — доктор Иван Иванович Кунцевич, высокий, сухой старик с желто-седыми волосами, с румянцем здоровяка на на­хмуренном лице. Из семидесяти двух лет своей жизни сорок пять Иван Иванович прожил в Крушинске и мог бы быть своеобразной живой летописью, если бы кому-нибудь пришло в голову заняться историей этого города. Сколько помнили крушинцы, ходил доктор в черной тройке старо­го покроя и в черной бархатной шапочке, держа жилистую правою руку согнутой в локте перед собой. И всем каза­лось, что с этой жилистой руки только-только снята рези­новая перчатка.

Вера, конечно, видела его много раз, но — здоровой и молодой — ей никогда не приходилось сталкиваться с ме­диками, и она наивно полагала, что знакомиться с ними надо лишь тогда, когда заболеешь. В разговоре с Ниной она вспомнила это свое отношение к медикам, однако ни про флегмоны, ни про сепсисы, ни про какие-либо другие неприятные штуки, укорачивающие жизнь человеческую, они не говорили. Да и с виду Нина Политыко больше походила на актрису. В ее маленькой, стройной фигуре не было ничего такого, что выдавало бы принадлежность к этой мужественной профессии. Вот согнутая в локте рука профессора — другое дело. Это была не рука, а некая драгоценность, без которой нет и самого профессора. Все так и говорили: бережет руку.

Редко кто в городе знал, что Иван Иванович этими «драгоценными» руками, которыми он поднял на ноги не одну тысячу осужденных на смерть людей, каждый день утром, в одно и то же время, уже сорок пять лет трудится и в своем «хозяйстве» — то осматривает гряды неболь­шого огорода, то колет дрова, то подметает дорожку. Зато все знали, что столько же лет Иван» Иванович принципи­ально не выпил ни капли водки или какого-нибудь вина и объясняет это тем, что «терапевтам пить можно, а у меня руки будут дрожать». По словам больных, сознание того, что вверяешь свою жизнь в руки бесспорно трезвого человека, вселяет в их души и спокойствие, и уверен­ность. Крушинцы, где б они ни были, вспоминая свой род­ной город, всякий раз вспоминали и «нашего доктора».

После того как был построен театр, крушинцы так и говорили про свой город:

— А люди какие! Иван Иванович или Мома!.. А зда­ния! Театр или комбинат!.. У нас, брат, люди и дома такие, что ни в каком другом городе не найдешь.

Вере как раз и попался на углу улицы Мома. Малень­кий, в рыжем пиджаке, с очками в железной оправе, с двумя черными книжками под мышкой. Должно быть, не меньше, чем профессор, жил в Крушинске и Мома, и сколь­ко помнили, всегда стоял на углу улиц с проникновенно-философским взглядом из-под очков,— история его сума­сшествия покрылась густым туманом давности. Обычно Мома молчал. Но стоило к нему подойти красивой женщи­не, как молчание нарушалось стереотипной фразой:

— Женщина! Куда ты идешь? Ты идешь к гибели! — И, выкрикнув это, он брал одну из своих книг, чтобы что-то вычитать из нее.

У одних это вызывало смех, у других сочувствие, третьим становилось неловко. И вот теперь, когда Вера столкнулась с Момой на углу, он встретил ее той же фра­зой, произнесенной тем же холодным и безапелляционным тоном, но в ней, в этой фразе, Вере послышалось что-то страшное. Напряжение нервов достигло предела, все изму­ченное тело женщины забилось, как в лихорадке, и когда Вера подошла к калитке в зеленом заборе, руки ее дрожа­ли и не слушались, и она никак не могла ее отворить. Тогда послышался сердитый, грубый голос:

— Ну, кто там еще? — Калитка отворилась, и перед Верой предстал высокий старик с лопатой в руках.— Вижу, вижу, можете не говорить — все вижу! — немного смягчился старик, оглядывая женщину.— Малярия?