Борис Микулич - Стойкость

С трудом переводя дыхание, путая русские и татарские слова, он рассказал Кравченко о том, как его провоциро­вали на драку. Кравченко стукнул кулаком по столу, на­спех оделся, и они направились к Долматову. Сокращая путь, шли через пустырь, шоссе оставалось в стороне. Кравченко молчал. Мешало говорить возмущение. Он делал большие шаги, упрямые, как тогда казалось Шалиме. И в этой поступи Шалима почувствовал непоколебимую уверенность.

В то же время «кореш», пригрозив мозырянину, велел ему молчать. Мозырянин, мелко дрожа от волнения, ку­тался в одеяло и согласно кивал головой. Мозырянину ви­делось прошлое...

И в это же самое время, под покровом ночи, в степи, пропахшей горелым ковылем, сидел человек. Он сидел неподвижно, смотрел на желтые огни комбината, чутко прислушивался к отдаленному гулу индустриальной ночи. Одна докучливая мысль сверлом буравила мозг: «В воз­дух! В воздух! Все вокруг разрушить дотла!» Потом вдруг в каком-то отупении человек растянулся на земле, заскреб пальцами, словно пытаясь разорвать плоть ее. Потом что-то более властное и непреодолимое заставило его поднять­ся на ноги, и человек, гонимый этим «чем-то», двинулся в сторону комбината.

— Сволочь! — выдавил из себя Кравченко, расстеги­вая ворот.— Ведь это чья-то школа, правда? — Он нервно засмеялся.

— Школа? — отозвался в темноте Шалима.

И вдруг что-то сзади навалилось на Кравченко, цепкие ладони зажали рот, скрутили всего его и швырнули на землю. Тяжелый удар отозвался в голове, и он, прежде чем потерять сознание, почувствовал, как тело его прова­ливается в пропасть.

***

Над степью, овеянной горьким запахом ковыля, над плешивыми курганами, на гребне которых время от вре­мени замирали на месте голодные степные волки, над мутной гладью реки, возникая из-за доменных громад, на­до всем комбинатом, над поселками, чьи бараки форпоста­ми маячили далеко в степи, над стройками кварталов со­циалистического города,— плыл зов сирены. Всходило солнце, и его встречала сирена. Начиналось утро, и земля, охладелая за ночь, словно лесной зверь, поворачивалась навстречу солнцу.

Окна, вспыхивая от солнечных лучей, распахивались настежь, громкоговорители оглашали музыкой тишину улиц, в окнах показывались люди — кто лениво потяги­вался, прогоняя сон, кто просто с улыбкой щурился на солнце, кто вскидывал вверх и в стороны руки, приступая к физзарядке. Ночь, пропыленная ветрами, миновала — и над землей веяла нежная теплота рассветной поры; рель­ефней вырисовывались на горизонте окутанные дымкой горы. И призывным зовом оглашала землю сирена, звуча уверенно, сильно, надежно. День выдавался на славу.

И вот первый грузовик промчался по центральному шоссе, на вокзал, спеша к приходу курьерского поезда. На­встречу ему шли группой рабочие ночной смены. Шофер грузовика, молоденький парень с наивными синими гла­зами, заметил, что по рельсам, в стороне от шоссе, двигал­ся «Марион»,— шофер разглядел номер его и улыбнулся. Искрометным веером осыпались на шоссе потоки воды. Кое-где торчали воткнутые в землю метлы. Это дворники приступали к работе.

Утро застало Долматова за работой. Он за ночь дол­жен был проверить большие и достаточно запутанные столбики цифр, за которыми стояли важные для произ­водства результаты. Долматов, отпивая маленькими глот­ками остывший чай, спешил закончить подсчет.

Инженер Васильев в своей комнате, нащупывая рукой крахмальный воротничок, свесившийся на спину, при­танцовывал перед зеркалом. Воротничок не давался в ру­ки, а потом, когда все-таки был водворен на место, на пол упала запонка, и все пришлось начинать сначала. Инже­нер Васильев сердился, и на тонком, геометрически пра­вильном лице его отражалась мука.

Костя Бурдюк принимал дежурство на руднике. Он бегал по бригадам, здоровался, шутил, задержался в груп­пе американских рабочих, перекинулся с ними парой фраз на английском языке, заспешил к «Мариону-2». Тут он повстречал Вальку Берзинь и горячо принялся называть цифры добычи руды за смену.

Тонкий солнечный луч пробился сквозь оконную што­ру и скользнул на кровать, где спал инженер Бердников. Инженер проснулся, но еще помедлил, лежа неподвижно, как бы прислушиваясь и музыке наступавшего утра. Потом по лицу его пробежала гримаса — то ли недовольства, то ли испуга, то ли хитрой догадки. Он широко раскрыл глаза и поднялся. Не нарушая зашторенной полутьмы, он сперва натянул на искалеченную руку перчатку и уж после этого принялся лениво одеваться.

Славка проснулся первым. Он тихонько, чтобы не разбудить маму, умылся и оделся. Расхаживал по квартире с серьезным видом хозяина. Никто не мешал ему, и глаза его выражали жажду дела. Он посмотрел на спящую мать, на цыпочках приблизился к комнате Кравченко, заглянул в дверь. Обычно в это время Кравченко делал зарядку, и мальчик любил подглядывать. Но нынче в комнате стояла тишина, и, немного озадаченный этим, Славка выбежал ма улицу.

Скрип двери разбудил Тасю. Она проснулась, и первой мыслью, встревожившей ее, была мысль о вчерашнем ночном визите взволнованного татарина. Тася быстренько привела себя, в порядок и по лесенке сбежала вниз.

Над миром, над землей, над степью гудела сирена.

Тася проводила взглядом Славку, который вместе с соседским сверстником, дурачась, бежал и детский сад. Взглянула на ручные часики и заторопилась на рудник.

В конторе управления ее встретил Долматов, только что пришедший сюда, и хотел было сразу же завести речь о неполадках в столовой рудника. Да она опередила его вопросом о Кравченко. Долматов удивленно пожал плечами, и вдвоем они поднялись на третий этаж, в партком. Тут Кравченко ждали люди, уже накопилась гора неот­ложных дел. Он не приходил. И тогда Тася, сдерживая волнение, отвела Старика в сторону и рассказала о вче­рашнем происшествии. Долматов как-то весь сразу встре­пенулся и тотчас бросился к телефону. В райком, на руд­ник (там у телефона объявился вежливый Бердников), в управление комбината. Отвечали: Кравченко не было.

— Без паники, Вашкевич,— сухо сказал Долматов.— Иди на работу, а я разыщу. Не мог же он сквозь землю провалиться.

Тем временем самые разные догадки одолевали дирек­тора рудника, была среди них и такая: мог же Кравченко задержаться в одном из бараков, да в конце концов — тут Долматов даже мысленно усмехнулся — мог провести ночь... где ему вздумалось! Он принялся за служебные дела, но ничего не клеилось, что-то так и подмывало оста­вить кабинет, пуститься в дорогу. Вдруг он почувствовал необходимость немедленно дознаться, чем же окончилась история с тем безымянным татарином, и он поехал в райком.

Кравченко нигде не показывался.

— Ну, что же могло случиться? — спрашивал Долма­тов у секретаря райкома.— В каком бараке это произошло, никто толком не знает. А куда этот татарин делся — черт его, извини, знает...