Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Как у кого.

Он вроде не слышал.

— Когда долго глядишь вниз, с высоты, хочется прыгнуть. Это — дьявол… Я в детстве подбросил однажды котенка к потолку. Разумеется, поймал, не причинив ему боли. И заметил, что ему страшно. Подбросил еще. Я видел, что он тысячу раз умирает от страха, знал, что мучаю его, но остановиться не мог. Это было сильнее меня. Потом я его гладил, кормил, терзался угрызениями совести. В конце концов преодолел себя и больше никогда не позволял мутному осадку подниматься со дна… Но он там. Только придавлен воспитанием, условностями и прочими вещами. Как джинн в бутылке.

— Что-то от Раскольникова? — осторожно спросила Оля.

— Пожалуй.

Герман опять ушел в себя и молчал до самой турбазы, где снова удивил ее.

— Вы, конечно, не захотите, чтобы я провожал вас дальше. Здесь мы простимся, — сказал он, взяв ее ладонь в свои сухие костистые руки. — Надеюсь, мы еще увидимся? Доброй ночи!

Быстрым движением Сченснович поднес ее пальцы к своим губам и, резко повернувшись, зашагал направо, к реке. Где-то там он снимал квартиру.

…Луну затянуло тучами. Погасли фонари. Улица погрузилась в густую тьму. Оля закрыла глаза. Надо спать, спать…

В комнате закашлялась тетка, зажгла свет и долго звякала пузырьками, наливая себе лекарство.

«Зачем он поцеловал мне руку? — подумала она, засыпая. — Непохоже на него… А впрочем, никогда не узнаешь, что именно он сделает или скажет в следующую минуту…»

Она стала вспоминать другие их встречи, которых было еще две за минувшие полмесяца, и не заметила, как заснула.

Давно не писал. Замотался. Замучился с первыми сочинениями — куча проверки. А потом несколько раз брался — не клеилось.

Пожалуй, только теперь я стал понимать, что так называемые муки творчества — отнюдь не фикция, выдуманная мэтрами от литературы для восторженных провинциалов. Разумеется, я далек от дерзостной мысли, что из моих писаний что-либо выйдет, да и не покажу их никому, кроме Ирины, но даже такой простенький жанр, как приватные записки старого учителя, — вовсе не легкое дело.

Когда начинаешь, не вытанцовываются первые фразы. Как будто разладился испытанный механизм. Шестерни и колеса вертятся с трудом и со скрипом, некстати останавливаются, цепляя друг друга.

Но вот простоев поменьше, пропадает скрежет, словно подлили смазки в застоявшиеся части машины, и они стали вращаться бойчей и не вхолостую. А через час-полтора наступает блаженный момент, когда мудреное устройство уже тикает, как неприхотливый трудяга будильник, с завидной легкостью, и колеса не поспевают, а перо безнадежно отстает от стремительно скачущей мысли. Упаси боже медлить, пробовать заглянуть внутрь и проверять, отчего оно так славно и гладко.

Ни пришпоривать, ни придерживать норовистого коня нельзя; иначе взбрыкнет, поднимется на дыбы, и кто знает, усидишь в седле или вылетишь с треском, чтобы начать сначала.

Вот, пожалуйста, лишнее доказательство, что писатель из меня никакой: начал с машины, а кончил Пегасом.

В последние дни я с беспокойством присматриваюсь к Алексею. С ним творится неладное. Молчит. Потерянный какой-то. Стал изменять своей обычной аккуратности: забывает причесаться, застелить за собой постель. Мои попытки вызвать его на откровенность пока ни к чему не приводят. Насколько Танька раскрыта — вся нараспашку, — настолько он замкнут и недоступен. Смотрю на него и вспоминаю собственное детство.

Кстати, в прошлый раз я остановился на своем поступлении в школу. С него и начну.

На всю жизнь осталось во мне тягостное воспоминание о невыносимых днях знакомства с тем чужим и, как мне казалось, враждебным, что в наших учительских отчетах и планах именуется классным коллективом. Сколько слез я пролил в горьком одиночестве, прячась от близких, чтобы они не увидели, не поняли моего состояния, прежде чем уразумел и принял неписаные законы товарищества, прежде чем стал его полноправным членом!..

До школы, даже при моем тепличном воспитании, были, конечно, и у меня встречи со сверстниками, главным образом детьми наших знакомых, которых приводили их родители, бывая у нас в гостях. Были и прогулки, но строго регламентированные и почти всегда со взрослыми. А если меня отпускали одного, то один я и гулял, и возвращался, отчитываясь потом перед матерью за каждый свой шаг.

Воображение стало моим прибежищем, заменило друзей, приятелей и все остальное, без чего не обходится обыкновенное детство.

Разгуливая весной, после паводка, по заливным лугам, забрызганным россыпью ландышей (мы жили тогда в захолустном деревянном поселке Растяпино, на Оке, — теперь, кажется, город Дзержинск), я воображал себя то новоявленным Робинзоном, отыскивающим своего Пятницу, то красным партизаном, которому нужно незаметно проникнуть в белогвардейский штаб. Последний вполне могли изображать растяпинские женщины, истово колотившие валками груды белья, сложенные у самой воды на досках заброшенной пристани, или кучка степенных рыбаков, столпившихся у лодок и деловито раскуривающих самодельные вишневые трубки.

Бродя по немощеным пыльным задворкам, я добирался до проезжего тракта и, наблюдая за снующими по нему машинами, пытался различать «выражение их лиц» — напыщенных и самодовольных — у пузатых, громыхающих крыльями автобусов; глуповато-задорных — у старых, мелькающих колесными спицами американских лимузинов; добродушно-бесхитростных — у грузовичков «АМО» — первенцев нашей молодой автомобильной промышленности.

Часто детская фантазия уносила меня в заморские страны. Я садился где-нибудь на пенек или на груду неошкуренных сосновых бревен и застывал, безучастный ко всему, что происходило вокруг.

И тогда обшарпанные серовато-сизые от проселочной пыли тополя, шептавшиеся с ветром у края дороги, превращались в стройные финиковые пальмы, надежно вросшие корнями в африканский песок; блестевшая на майском солнце величавая вода Оки — в прибрежную голубую лагуну, а небольшой холм на лугах, еще окруженный водой, — в коралловый остров.

Я высаживался на его зеленеющем боку, сходил по скрипучему трапу с борта парусной шхуны — бородатый, бронзовый от южного солнца шкипер, косая сажень в плечах, в окружении своих головорезов-матросов и вступал в потасовку с воинственными аборигенами. Почему-то из зарослей свистели томагавки, хотя я отлично знал, начитавшись Купера и Буссенара, что индейцы — это в Америке. Расколотив краснокожих, я освобождал плененную ими белокурую красавицу и, выкурив трубку мира в кругу вождей племени, поселялся с ней на атолле.

В моей романтической голове возникали все новые варианты, в зависимости от того, какой авантюрный роман я одолел накануне. К девяти годам читал я не по возрасту много и достаточно бегло, в буквальном смысле слова глотая книги. Но об этом — после.