Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

…Домой шли из Долинска пешком. Было уже темно. Под ногами шуршали опавшие листья. Сченснович много говорил, рассказывал разные разности.

— В сущности, я неудачник, — сказал он, отвечая на какой-то ее вопрос. — Института не кончил: сам ушел. Может, по глупости. Мотался. С детства хотелось всего по полной тарелке, да не вышло: немного рисую, немного спорта… Пробовал писать — самому показалось вымученно и негодно. — Помолчав, он вдруг сказал: — Расслабьтесь, Оля. Не надо так злоупотреблять своими тормозными ресурсами. Вы — как до отказа закрученная пружинка. И давайте все сразу поставим на свои места: мне от вас ничего не нужно и не стоит меня бояться.

Она хотела вспылить, но вместо этого согласно кивнула. В который раз, находясь рядом с ним, она поступала вопреки первому побуждению.

— Хорошо. Я попытаюсь. Но страх тут ни при чем. Я не знаю…

Они вышли на старую липовую аллею. Сейчас здесь было сумрачно и таинственно. В рассеянном свете фонарей, горевших внизу на дороге, спускающейся к озеру, кряжистые, тяжелые стволы лип, фантастически искривленные, многорукие, исполосовали все вокруг беспорядочно сплетенными тенями.

«Там, внизу, мы с ним познакомились», — подумала Оля и удивилась: мысль эта как будто относилась вовсе не к ней, а к кому-то другому.

— Значит, вы взволнованы маленьким отступлением от стереотипа, — сказал Сченснович.

— От какого?

— Каждый из нас привыкает к определенному порядку вещей. В вашей жизни это — школа, уроки, дом, ваши близкие и друзья… Ровесники. И вдруг — несколько скоропалительное знакомство с таким стариком, как я, купанье при ярком свете и эта прогулка в темноте!

— Пожалуйста, не препарируйте меня, — попросила она полушутя-полусерьезно. — Я знаю, вы умеете. Когда вы начинаете говорить так, я чувствую себя бабочкой, наколотой на булавку.

— Простите, бога ради. Дурная привычка. Вечно копаюсь в самом себе. Иногда не замечаю, как нарушаю чужую границу…

— И не рисуйтесь, — храбро сказала она. — Сколько вам лет?

— Двадцать три.

— Ну вот. Зачем же вы называете себя стариком?

Он взял ее под руку и тихо рассмеялся.

— Так его. Ату его!.. И правильно! Молодец, Оля. Я же говорил вам, что все мы, мужики, на один манер: возле хорошенькой девушки у нас обязательно отрастает павлиний хвост…

— Я не то хотела сказать.

— Вы были абсолютно правы. Мне двадцать три. Но с вами я вовсе не чувствую себя стариком. Именно это мне и хотелось услышать от вас… Словом, обещаю впредь не интересничать.

Несколько минут шли молча. Сченснович по-прежнему держал ее за руку чуть повыше локтя, хотя они уже выбрались на освещенное место… О чем-то задумавшись, он смотрел себе под ноги. Он мог вот так замыкаться и уходить в себя в любом обществе, посреди самого оживленного разговора, и так же неожиданно возвращаться и продолжать говорить, как будто ничего не произошло и не было никакой паузы.

Стало прохладнее. Снизу, с реки, потянуло сыростью и запахом дыма: в оранжерейном хозяйстве жгли сухие листья. Оля освободилась от его руки, затянула молнию на куртке до самого подбородка.

«Странный, — подумала она. — Зачем я поехала в бассейн?»

— А знаете, Оля… стереотип — это довольно любопытно, — вдруг сказал Герман, и она не сразу сообразила, о чем он. — Всякий человек испытывает непреодолимое тяготение к стандарту… раз и навсегда данному или выдуманному, изобретенному в результате опыта. Начать с малого — одежда, прическа, устройство жилища, еда, а потом уже и весь образ жизни, взгляды, привычки, вкусы и составляют некий стереотип, которому следует человечество с теми или иными поправками на эпоху, политику и географию. Правда, одни меньше, другие больше подвержены его власти. Есть, по-моему, два полюса: сумасшествие и гениальность. Безумец так же далек от нормы, как и человек гениальный, хотя состояния эти совсем разные. И самое интересное… Вы не слушаете меня?

— Нет, что вы! Я слушаю. Это так непохоже на все, что я слышала до сих пор.

— Так вот, милая девушка, — увлекаясь все больше и повышая голос, продолжал он. — Самое интересное состоит в том, что чем сильнее тяготеет человек к какому бы то ни было шаблону, тем он бесцветнее. Чем слабее — тем он ярче, заметнее.

— Индивидуальность — одно из главных достоинств человека, — вставила Ольга и мысленно выругала себя: зачем ему нужны школьные прописи.

— Да, да, конечно… Так вот, можно привести массу примеров, свидетельствующих о том, что люди значительные тем смелее преступают черту, отделяющую общепринятое от исключительного, дозволенное от недозволенного, чем мощнее их интеллект, чем тверже воля, а стало быть, чем глубже и ярче личность…

— Что же движет теми, кто возвышается над общепринятым? Добро или зло?

Герман приостановился и снова завладел ее рукой.

— И то, и другое. Были Христос и Иуда, бог и дьявол, Пракситель и Герострат, Муса Джалиль и Гитлер. К несчастью, гениальность не обязательно должна иметь направление позитивное. Выдающихся негодяев, убийц и маньяков было не меньше, чем великих ученых, писателей и государственных деятелей.

— Знаете, — поежившись, сказала Оля. — Как будто все верно, но есть что-то холодное, неуютное в том, что вы говорите. А как же быть средним? Тем, кого вполне устраивает обычность? Изо всех сил карабкаться, ползти, обдирая коленки, лишь бы преодолеть силу тяготения вашего стереотипа?..

— Средних не бывает, — убежденно заявил Герман. — Любая посредственность — угасший или нераскрывшийся потенциал. Не найдены, не использованы все возможности. Не было точки приложения, или толчка, или целенаправленных действий…

Оля покачала головой. Она не хотела с ним соглашаться. Но не знала, как возразить. В школе не учат умению спорить. Чаще приходится принимать на веру.

— Я, наверное, покажусь вам глупенькой, — сказала она, — но, по-моему, что-то здесь не так… Если каждый обыкновенный человек любой ценой будет пытаться перешагнуть устои — неизвестно, куда это его заведет.

Сченснович пожал плечами. Желание говорить пропало. Чего ради он, собственно, распинался перед девочкой?

Будь в парке посветлее, Оля заметила бы, как по его лицу пробежала тень скуки.

— Заведет, заведет… — машинально повторил он. — Куда-нибудь заведет. В зависимости от того, кто сильнее у него внутри — бог или дьявол. Разве вы не знаете, что частичка от лукавого обязательно сидит в нас?

— Наверно, знаю, — ответила она, вздохнув. — Но надо его обуздывать.

— Всегда ли? — Сченснович, задал вопрос так, будто ее тут не было. Как если бы он спрашивал у самого себя. — Чем выше интеллект, тем дьявол изощреннее. Что его сдерживает? Боязнь наказания, огласки? Или нечто иное — мораль, например, нравственное чувство?..