Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Надо ли говорить, что столкновение с живой, не придуманной жизнью отозвалось на мне довольно болезненно.

Было чистое августовское утро, когда меня переодели в специально сшитые по такому торжественному случаю короткие вельветовые штанишки и курточку: в сочетании с русыми кудрями и голубым взглядом — ни дать ни взять маленький лорд Фаунтлерой [1] Герой популярной в прошлом книги Ф. Беннет. , — и отец повел меня в школу «держать экзамены». Я должен был с «осенниками» написать диктовку, решить задачку и пару примеров, чтобы меня приняли в третий класс.

В диктанте не было ни одной ошибки (да здравствуют «Записки охотника»!), а с задачей и примерами я разделался в пять минут, потому что уже знал дроби и начатки алгебры, так что все эти ящики с яблоками и простые арифметические действия не составляли для меня никакого труда.

Учительница — Татьяна Генриховна Цише — немка по происхождению (в войну ее соотечественников, живших в Советской России, называли фольксдейче), полная женщина лет пятидесяти пяти, с властным голосом и брезгливым выражением на одутловатом лице, увидев, что я сижу без дела, спросила:

— Мальчик, почему ты не работаешь?

Я встал и сейчас же покраснел до самых ушей.

— Вы… мне не дали, что решать дальше…

— Ты все закончил?

— Да, — испуганно пролепетал я.

Она в сомнении покачала головой.

— Покажи.

Я показал. Она водрузила на нос очки, пробежала аккуратные столбики цифр, которые я выписывал с особым тщанием, и сказала обескураженным тоном:

— Правильно.

Все взгляды обратились ко мне. Переэкзаменовку имели человека четыре, и теперь четыре пары глаз смотрели на меня с нескрываемой завистью.

— Ну что ж, почитай вот это и расскажи, — подавая мне книгу, она отчеркнула коротким пухлым пальцем нужное место.

Хоть убей, не помню той хрестоматийной статейки. Что-то о временах года, начисто лишенное содержания. Весна, идет дождь, зеленеет трава, пригревает солнце… И прочая ерунда в таком же духе.

Тайком от матери, ревностно следившей за моим чтением, я уже заглядывал в Мопассана и Куприна, а тут — какие-то десять бесцветных строчек! Как их расскажешь?!.

Я стал в тупик. Молчал и снова наливался краской.

— Ну, что же ты?

(Она очень любила «нукать».)

— Я… не умею такое… рассказывать… Тут ничего нет.

Татьяна Генриховна удовлетворенно хмыкнула.

— Ну, милый мой, так не годится. В третьем классе придется много рассказывать. И по чтению, и по географии, и по обществоведению. Тебе надо поупражняться. Попробуй-ка еще раз.

Я стал читать, запинаясь на каждом шагу, потому что буквы расплывались и плясали перед моими затуманенными глазами. Кончив, стал мучительно соображать, что за чем следует по порядку: дождь, трава или солнце, и выдавил из себя несколько бессвязных фраз. Вышло, что реки замерзают весной, а осенью зеленеет трава и прилетают с юга перелетные птицы.

Учительница осуждающе покачала головой и велела мне приходить первого сентября в третий класс.

— Он у вас смышленый, — заявила она отцу. — Но вот с общим развитием слабовато. Перепутал времена года. А это материал первого класса.

— Я бы не сказал насчет развития… — растерянно ответил отец. — Он, знаете ли, много читает…

— Вы все-таки обратите внимание…

— Обязательно, — улыбнулся отец. — Кроме того, если говорить честно, то времена года мы с ним действительно того… не проходили…

— Ну, вот видите. Пусть он возьмет хрестоматию по второму классу, почитает и расскажет, почитает и расскажет…

Первого сентября был страшный день. С самого раннего утра во мне все дрожало от предчувствия неведомой беды, надвигавшейся на меня, беды, которую ни избыть, ни предотвратить невозможно.

Их будет на этот раз не четверо, как в день переэкзаменовки, а двадцать пять, тридцать человек, сидящих за партами и с любопытством рассматривающих меня, когда я войду. Меня, не такого, как все, а с кудрявой старомодной прической на пробор, в вельветовом костюмчике, сандалиях и носочках с каемочкой, наглаженного, начищенного; меня, который ничего не знает и не умеет из того, что знают и умеют они, — ни драться самодельными деревянными шпагами, ни играть в бабки, ни водить голубей и, забравшись на крышу сарая, размахивать длинным шестом с привязанным на конце куском белой материи, или молодецки свистеть, заложив два пальца в рот и приседая, чтобы выходило погромче.

Каким жалким, ничтожным хлюпиком и маменькиным сыночком буду я выглядеть, и захотят ли они принять меня в свое братство?..

Впрочем, во мне теплилась и надежда, что они сумеют понять и оценить другие мои качества, составляющие предмет многочисленных похвал и восторгов взрослых, но легче мне от этого не становилось.

Я упросил мать не провожать меня дальше угла, чтобы не пасть окончательно в глазах моих будущих однокашников, и с замирающим сердцем подошел к школе.

На ступеньках крыльца и вокруг, на площадке, поросшей жухлой травой, жило, галдело и бесновалось многоголосое, многоликое, отчаянное и совершенно особое общество, встречи с которым я так боялся.

И я струсил. Юркнул в первую попавшуюся щель в заборе и притаился в чужом палисаднике. Да, забыл еще сказать: на голове моей красовался малиновый берет, связанный бабушкой, а воротничок курточки был перехвачен белым батистовым бантом. И то, и другое я содрал с себя и, безжалостно смяв, затолкал в новенький блестящий портфельчик, подаренный дядей.

До самого звонка я простоял за забором, откуда в просвет между досками хорошо был виден школьный двор и все, что в нем происходило.

На крыльцо вышла наша соседка Устинья, пожилая женщина с грубым сиплым голосом и слезящимися от глаукомы глазами, которая работала в школе уборщицей. Подняв над головой колокольчик, на деревянной ручке, она надтреснуто зазвонила на всю округу.

Я не тронулся с места, пока не опустели крыльцо и двор. Потом опрометью бросился к школе, перескакивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж и в ужасе замер.

Через полуоткрытую дверь класса я видел, что Татьяна Генриховна стоит у стола, держа в руках классный журнал, и делает перекличку.

Теперь все пропало. Как я войду туда, если урок уже начался, что скажу да и как скажу, когда язык у меня прилипает к гортани?..

Я стал за дверью, забившись в угол, к самому косяку, чтобы меня не заметили изнутри, и из глаз моих полились горькие слезы.

Не надо! Тысячу раз — не надо!

У меня есть свой привычный мир, который я успел полюбить: книги, рисунки, игры, вовсе не требующие партнеров; наконец, те бесконечные истории, которые я сочинял и одновременно жил, действовал в них, когда не был занят чтением или приготовлением домашних уроков.