Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

Позвонить он не успел: Ирина Анатольевна открыла дверь.

— Как ты высмотрела меня? — устало улыбаясь, спросил он. — Темно ведь.

— Твою походку я за версту узнаю. Почему так поздно?

— Пришлось замещать в восьмом. И факультатив.

— Голодный?

— Как зверь. Если не накормишь, могу закусить тобой!

— Подавишься. И потом — есть вещи повкуснее. Мы с Танькой налепили твоих любимых пельменей.

— Ур-ра! — с наигранным энтузиазмом воскликнул он, вешая пальто и шляпу. — Да здравствуют обе мои женщины и пельмени! А где Алексей?

Ирина Анатольевна прикрыла дверь в комнату.

— В кино. Приходила Марико, и они убежали. Говорилось, что идут компанией, но я выглядывала в окно и, кроме них двоих, никого не увидела.

— Бессовестная шпионка, — сказал Евгений Константинович. — Я вымою руки…

— Мой и иди есть.

Пока он ел, Ирина Анатольевна сидела напротив, за квадратным кухонным столиком, и смотрела на него.

— Чего ты меня рассматриваешь? Я ведь не Ален Делон.

— Женя, у тебя неприятности?.

— С чего ты взяла?

— Ты напевал песенку крокодила Гены, когда умывался: «К сожаленью, день рожденья…»

— Серьезно? Я не заметил.

— Ты всегда поешь, если не в духе. И я, и дети — мы давно знаем твои повадки. Так что — выкладывай!

— Ох, уж эти мне домашние психологи. Делать нечего, придется. В общем, Макунина в своем репертуаре.

— То есть?

Он рассказал.

— Чего она добивается? — спросила Ирина Анатольевна, подкладывая ему пельменей. — Нет у нее ни чести, ни совести!

— Ты уж слишком.

— Нет, не слишком. Всегда стараешься найти ей оправдание! А я ее видеть не могу! Почему ты не пойдешь в горком партии, Женя? Тебя хорошо знают там. Пора положить конец…

— Не кипятись, не кипятись, — улыбнулся он, любуясь ее запальчивостью. — Никуда я не пойду.

— Но почему?

— Во-первых, меня не так-то просто запугать, и тебе это известно. Во-вторых, не в моем характере жаловаться, а в-третьих…

— Ну, что ты замолчал?

— В-третьих, поступить так значило бы неуважительно отнестись ко всему коллективу. Он еще не сказал своего последнего слова. А я уверен — скажет.

— Ты безнадежный идеалист, — сказала она с досадой. — Дон Кихот нальчикский! Ну кто, подумай, кто захочет вступаться за тебя и ссориться с ней?

Евгений Константинович слушал ее, и дурное настроение, которое он принес с собой, потихоньку рассеивалось. Он знал — она возмущается и бурлит, хотя в душе одобряет его и сама поступила бы точно так же, доведись ей очутиться в его положении, но поворчать она должна обязательно, потому что не может быть равнодушной, когда ему трудно или у него неприятности.

В кухню вошла Таня.

— Па, ты уже пришел?

— Как видишь.

— Обещал маме раскладушку покупать, чтобы она ночевала на работе, а сам? Оба вы хороши.

— Критикуешь родителей, негодница? — он легонько хлопнул ее ладонью по мягкому месту.

— Па?.. Ну ты что? — округлила она глаза. — Одерни теперь юбку, а то никто кадрить не будет!

— Что еще за кадриль?

— Не кадриль, а кадрить. Ухаживать, значит.

— Танька, брось свои словечки, я их терпеть не могу!

— По-моему, нам это не грозит, — сказала Ирина Анатольевна, снимая фартук. — Зачастил к нам такой вихрастенький: то за тетрадкой, то задание забыл записать, то еще найдет причину…

— Толян? — Танька пренебрежительно передернула плечиками. — Он не в моем вкусе.

— Ох ты, господи! — поперхнулся чаем отец и спросил, стараясь не рассмеяться: — А что, есть уже кто-нибудь, кто соответствует этому самому твоему идеалу?

— Нет, пап, — чистосердечно призналась она. — Еще нет. Все они какие-то… — она повертела пальцем в воздухе, как бы раскручивая воображаемую пружинку, — необтесанные. Но это чепуха. У меня упражнение по русскому не получается. Ты поможешь мне?

— Еще разок попробуй.

— Пробовала. Целый час сидела.

— Ну, если час, тогда пойдем, посмотрим.

Перед партийным собранием Сафар Бекиевич поймал Иванову в коридоре.

— Маргарита Афанасьевна, можно вас на два слова?

— Ради бога. Пойдемте в учительскую.

— Нет, я хотел бы без свидетелей.

— Пожалуйста. А в чем дело?

— Если не секрет, — к каким выводам пришла комиссия?

Иванова неожиданно рассердилась.

— На собрании узнаете! Почему-то всем приспичило! Спрашивают, останавливают, просто проходу не дают! Учитесь, милый мой, у Ларионова: именинник, можно сказать, он, а за две недели ни разу не спросил, вроде его не касается.

Она бросила физика одного и направилась к дверям учительской, где уже собирались коммунисты.

Маргарита Афанасьевна Иванова работала здесь больше десяти лет, считалась одним из лучших преподавателей языка и литературы в городе, и мнение это, по-видимому, разделяли ее ученики, но как завуч целиком находилась под влиянием Ираиды Ильиничны.

Высокая, полная — платья на ней расползались по швам, — что называется, гвардейского сложения женщина, она обладала характером вялым, податливым, говорила на уроках и педсоветах сладким вкрадчивым голосом, не ходила, а плавала, была, как все крупные люди, сентиментальна и имела одну странность, о которой знала вся школа, — неизменно благоволила к мальчишкам, имеющим какой-либо физический недостаток. Останавливала их на улице, пичкала конфетами или покупала им мороженое, прощала любые шалости и проказы. Маленькие хитрецы в школе и во дворе дома, где она жила, беззастенчиво пользовались ее добротой и начинали усиленно хромать, едва завидев Маргариту Афанасьевну.

Друзья и коллеги относились к этому чудачеству снисходительно, потому что знали его причину. Дело в том, что у Ивановой был сын, родившийся с недоразвитыми конечностями, который умер во младенчестве от туберкулезного менингита. Судьба же послала ей больше детей, а брать ребенка в детдоме она не хотела — не могла представить себе, чтобы другой заменил первенца в ее сердце.

Что же касается ее места на службе с учетом сложившегося соотношения сил, то Маргарита Афанасьевна, не колеблясь, примкнула к деятельной, энергичной Макуниной. Немощного, нерешительного директора Иванова не жаловала: люди обыкновенно ищут у других то, чего недостает им самим.

Томная прекраснодушная Иванова, властная изобретательная Макунина, всегда взвинченная истеричная Шерман с течением времени и составили триумвират, который практически правил школой. Из этой троицы все явственнее стала выделяться Ираида Ильинична, занявшая в результате нескольких победных демаршей свое нынешнее положение, соответствующее примерно положению первого консула в наполеоновской Франции после 18 брюмера. И, по всей видимости, недалеко уже было до провозглашения империи. Ираида Ильинична с каждым днем заметно теряла представление о реальности, диктуя свою волю Варнакову и обеим женщинам. Маргарита Афанасьевна давно понимала, что долго так продолжаться не может, но не с ее характером было первой выходить на баррикады.