Валентин Кузьмин - Мой дом — не крепость

— Товарищи! Товарищи! — надрывалась Эмилия Львовна.

Макунина молчала, ни на кого не глядя. У Евгения Константиновича был виноватый вид.

Собрание это долго потом вспоминали. До самых последних минут оно так и не вошло в привычное нормальное русло.

Получивший слово Нахушев, встряхнув рыжим хохолком на затылке, ринулся в драку, как задиристый молодой боец, впервые рискнувший попробовать силы в настоящем деле. О Ларионове он почти не упоминал, полностью присоединившись к Маргарите Афанасьевне.

— Я вот сидел и думал: как мы могли дойти до жизни такой? Я всего второй год в школе, но глаза и уши у меня есть! Зачем было устраивать комедию? Кому неугоден Евгений Константинович? Люди — не ангелы, и у него, конечно, как у любого, свои недостатки найдутся, но он прекрасный учитель! А о вас, Ираида Ильинична… — Нахушев опять тряхнул волосами и, видимо впадая в отчаяние от собственной дерзости, пошел напролом: — О вас говорить надо! О ваших методах администрирования, об отношении к товарищам по работе!

— Много себе позволяете, молодой человек! — срывающимся голосом бросила Макунина. Она с огромным трудом сдерживалась, чтобы не вмешаться, сдерживалась потому, что не знала, с какой целью явился инструктор. Кто прислал его и зачем?..

— Вы не уважаете и не любите никого, кроме себя, — совсем распалясь, уже почти кричал математик. — Как вы отзываетесь о людях за их спиной? Директора чуть ли не при учениках обзываете «тряпкой» и «простоквашей», Лидию Евстафьевну — «недотепой». Вы просто… просто третируете ее! Учителям затыкаете рот — не сметь свое мнение иметь!

— Не «обзываете», а называете, — скривив губы, процедила Макунина.

— Неважно! Не в этом суть!

— И меня! — крикнул с места физкультурник. — Меня вы вчера в лицо оскорбили балабоном и болтуном!..

Эмилия Львовна ничего не могла поделать. Все шумели, вскакивали с мест. О Ларионове забыли, он сидел по-прежнему молча, переводя удивленный взгляд с одного на другого. Варнаков усердно тер побагровевшие брови, со страхом посматривая на невозмутимого инструктора, который что-то писал в блокноте.

Ираида Ильинична была чернее тучи. Рушилось, как карточный домик, с таким тщанием возведенное ею здание, казавшееся недавно стройным и непогрешимым, — трещали швы и крепления, оползал, разваливался на глазах фундамент, а ей невдомек было, что виновата в этом она сама: пустила в ход материал гнилой, трухлявый — на неуважении к людям, лжи, принуждении и слепом педантизме никогда ничего путного не построишь.

Набрался храбрости Семен Семенович. Сначала робко, беспрестанно сбиваясь, покаялся в попустительстве, с горечью признался, что он, видно, никудышный руководитель, раз позволил собою вертеть, потом, постепенно оправившись, неожиданно заговорил о своих давних планах в отношении школы, которые ему так и не удалось осуществить — не хватило настойчивости, а может быть, умения, извинился перед Ларионовым, сказав, что именно он, директор, не должен был допускать конфликта, и закончил о Лиде:

— Вы действительно перехлестнули, Ираида Ильинична. Так нельзя. Совершенно подавили человека. Она признавалась мне, что непроизвольно вздрагивает, когда слышит ваш голос… Лида ведь всего третий год у нас, а как изменилась! Помните, какой она пришла? Улыбчивая, приветливая девушка, может быть неумелая, даже наверное неумелая, но кто ее научил работать? Вы заставили ее трепетать перед вами и без рассуждений выполнять все ваши приказания — пойди туда, принеси то… Лидия Евстафьевна сделалась издерганной, желчной… Разве можно?..

Говорили почти все. Даже такие устойчивые молчальники, как историк, тихий незаметный человек, о котором в школе знали мало, и учительница биологии, маленькая некрасивая женщина с неровно подкрашенными хной седеющими волосами. Два года назад ее оставил муж, она замкнулась, с головой уйдя в работу и воспитание двух сыновей-погодков, учившихся в ее же шестом классе.

Историк обвинил Ираиду Ильиничну… ни много ни мало — в пристрастии к подаркам и всяческим подношениям со стороны учителей и учеников, собиравших для этого деньги к различным праздникам, вроде дня Восьмого марта, к окончанию учебного года, ко дню рождения.

— Вы лжете!

— Нет, он не лжет! — встала учительница биологии. — Моя сестра — председатель родительского комитета нашей школы… Дочь у нее. Вы приспособили для этой цели Лиду: она человек бесхитростный и не умеет обойтись намеком — приходит и без околичностей заявляет: Ираиде Ильиничне надо собрать на подарок… Ну, и собираем.

— Скандал в благородном семействе! — сказал Сафар Бекиевич математику и попросил слова. — По-моему, все ясно! И хорошо, это самое… Иначе неизвестно, до чего бы мы докатились. Школа считается одной из лучших по успеваемости, но, боюсь, что не за счет улучшения дела, а благодаря выжиманию процента. Пора перестраиваться. И прежде всего — вам, Ираида Ильинична. Поймете вы нас или нет — от этого многое будет зависеть. А мы хотим работать лучше, интереснее, а главное, не по указующему персту, а по нашему общему разумению. На то мы и коллектив. Чтобы сообща решать, это самое. Прошли времена… — Сафар Бекиевич несколько раз моргнул и широко повел тяжелой рукой, будто отметая что-то ненужное. — И я думаю… Короче говоря, предлагаю не оставлять без внимания, а вынести коммунисту Макуниной выговор. За пренебрежение к людям, за превышение, так сказать, полномочий и сведение личных каких-то счетов с Ларионовым, Словом, за создание в школе нетерпимой обстановки…

— Но как же… я не понимаю, — ища глазами поддержки у Владимира Тиковича, подала голос совсем было притихшая Эмилия Львовна. — У нас же повестка дня…

— Ну, что ж, — успокоил ее инструктор, — повестка повесткой, а собрание собранием. Коммунисты вправе поднимать любые вопросы. Кстати, мне думается, сегодня у вас — принципиальный разговор.

— Что же делать? — совсем потерялась она.

— Хозяйничайте. Вы — председатель.

Макунина резко выпрямилась. Гладкое, без морщин лицо ее стало бледным.

— Если вы считаете, что я стану оправдываться, то глубоко ошибаетесь, — задыхаясь, сказала она. И мстительно добавила: — Но я этого так не оставлю!..

— Может, вы выступите, Ираида Ильинична?

— Нет!

— Но надо же ответить. Такие обвинения…

Эмилия Львовна почти просила. В полной рассеянности нервным движением подтянула свободную ей в талии юбку и, опершись руками на стол, выжидательно наклонилась к Макуниной.

— По-моему, надо, Ираида Ильинична. Надо…

— Я сама знаю, как себя вести! Оставьте меня в покое!

— Тогда, может быть, вы, Владимир Тикович?

Инструктор встал, заглянув в свой блокнот.

— Выступать я не буду, — сказал он мягким приятным баритоном. — Всего несколько слов о порядке ведения… Я уже говорил: мне по душе обстановка на сегодняшнем собрании. Коммунисты показали, что они все кровно заинтересованы в том, чтобы работать лучше, продуктивнее, более творчески, все хотят открытых товарищеских отношений в коллективе. Я не настолько хорошо знаком с положением дел, чтобы высказать свое мнение на этот счет, но думаю, что, если сталкиваются точки зрения целой группы людей по таким вопросам и одного человека, то права группа, прав коллектив. А о ведении — вот что: очевидно, нужно принять решение по главному пункту повестки дня — то есть, насколько я понял, — указать, что преподавание литературы и языка в классах товарища Ларионова отвечает требованиям сегодняшнего дня, а затем уже поставить на голосование предложение Сафара Бекиевича. Вот, все у меня…